8. За дверью искаженного отражения.

[17] страница из книги «Unpersönlich: Фальшивые.»

Михаэль Бехайм шёл медленнее остальных. Лестницы были одной из немногих вещей, выводивших его из себя. Он ненавидел лестницы по той причине, что боялся оступиться на ступени когда поднимал ногу. Или запнуться на краю следующей ступени. Или, лестница вдруг возьмёт да и исчезнет, и тогда следующий шаг будет сделан в пустоту. Всему виной его застарелая фобия — боязнь лестниц — как он сам называл. Заработал он данную «фобию» пять лет назад, когда шёл по центральной лестницы «Сна Сета». В тот вечер Михаэль нёс стопку из десяти гримуаров в семьсот страниц каждый. Поднимаясь с тридцатого этажа на пятнадцатый этаж, он поставил ногу на ступень, которая сразу исчезла. Он опустил правую ногу в пустоту, потерял равновесие и, упал с тридцатиметровой высоты вниз, на узкий мост. Книги разлетелись по этажам и мостам. Михаэль в тот вечер свернул себе шею и сломал позвоночник в области поясницы.

Сейчас, поднимаясь за Николасом и Осборном, герцог был осмотрителен вдвойне, зная чего можно ожидать от центральной лестнице. Сейчас они опускались с 98-го этажа на 101, только что выйдя из воронки-портала.

«Вывернутая Флоренция» встретила их пятиметровой иридиевой дверью с лицом без рта, носа и глаз, украшенного паутинообразной трещиной с сочащимся из неё зеленоватым гноем. Над дверью широкая иридиевая надпись на варварской латыни:

«Socof aro re Erad, per maunaj aidor…»

— Все ещё хотите оказаться там? — спросил Николас, надеясь что друзья откажутся от своего решения и повернут назад.

— Если Бехайм передумал то я — нет. — твёрдо ответил Осборн.

Николас взглянул на герцога, и на его лице разглядел то же самое желание попасть в «Вывернутую Флоренцию».

— Вы сами этого хотели. — мрачно сообщил Николас и постучал возле лица с трещиной, ровно 12 раз.

Троицу обдало невыносимым холодом, выныривающим из-под двери гнилостным туманом. Вокруг них раздался шёпот пяти сотен неопределённых голосов, таких же ледяных как туман. Внутренний замок двери, весящий две тонны, протяжно заскрежетал и заплакал. Иридиевая дверь начала медленно и тяжело открываться вовнутрь, открывая взорам троицы то, что позволено видеть только Безликим: им открылся огромный зал, формой смутно напоминающий перевёрнутый треугольник. Этот зал заливал кроваво-красный свет, чем-то похожий на освещение в комнатах где проявляли старые фотографии. Вдоль трёх длинных стен, образующих треугольник, сидели на каменных пьедесталах чучела кошек без голов и хвостов. Только лапы и тело остались отлично изготовленными и сохранившимися. Головы и хвосты им не оставили ещё в начале изготовления. В зале пряталось 80 таких безголовых чучел.

Главным экспонатом зала была чёрная перевёрнутая пентаграмма, свисающая с потолка на толстых цепях. На ней, будто мертвая бабочка, распято тело, почти полностью обнаженное. И этот некто, предстал перед взорами троицы таким, каким был всегда, с того момента как «его» разделили на множество частей. И одна из этих частей, это несчастное, истерзанное существо, являло собой тоску и уныние пыток.

На пентаграмме, как на кресте, распят Михаэль Бехайм. И как Христос, терзаемый на кресте,

к которому вместо перекладины прикреплён плохо очищенный сук, подобно своду, выгнувшегося под тяжестью тела, — так и тело Бехайма, изогнулось в болезненном исступлении, угрожая свалиться с пентаграммы, сорвавшись с толстых гвоздей.

Кажется, что концы пентаграммы вот-вот выпрямятся и милосердно отпустят от земного мира злодейств и горечей изувеченное тело, снизу удерживаемое толстыми и ржавыми гвоздями, вонзенными в его ноги.

Раскинутые, как-бы отторгнутые от плеч руки Бехайма, были до самых запястий скручены впившимися в мускулы ремнями. Скрипели перебитые ладони, напряженные пальцы разжались и приняли жесты вывернутого благословения. Трепетали его окровавленные сосцы, проколотые длинными тонкими иглами. Глубокие и окровавленные борозды прорезали грудную клетку и выступающие сломанные рёбра. Все его тело потемнело и посинело, усеянное красными пятнами. Серебряные иглы, тонкие как волос, впивались в его кожу как десятки заноз отпавших от ветвей синих роз.

Бледно-розовая, водянистая, мозельвейновая жидкость стекала по груди на живот, опоясанный тонким металлическим поясом, похожим на волнистую и скрученную ткань…

«Ты здесь такой, каким всегда должен был быть… — с тоской по утерянному подумал Бехайм, смотря на частицу самого себя».