Глава 5

Аднан слушал, как завывает ветер в пустыне. Глухой звук, страшный для чужака. Вдалеке сверкают сухие молнии в клубке облака. Повернулся к шатру – раскачивается лампада от колебания ветра, и видно, как скрючилась фигура Икрама над тюфяком, на который ибн Кадир уложил русскую. Пока лекарь у больного, всем остальным заходить запрещено. Они ожидают снаружи. Так принято.

Аднан знал, что у нее обезвоживание, солнечный удар и ожоги, но в пустыне нет скорой помощи и врачей, никто не поставит капельницу, не даст сильные лекарства. Только знахарь знает, как вытащить больного с того света именно в этих условиях, только у него есть необходимые снадобья и зелья. На знахаря обычно все молились и дарили ему разные подарки, считая, что в момент болезни или смерти тот сможет облегчить страдания. Аднан давно уже относился к смерти не так, как привыкли в цивилизованном мире. Он ее не боялся. Ведь люди на самом деле трясутся не от страха умереть, а от страха потерять или предстать перед неизвестностью. Ибн Кадир знал, что его ждет при переходе в мир иной, а после смерти матери ни одна утрата больше не трогала его настолько, чтобы он боялся потерять. Самое дорогое ушло с ней, кусок его сердца, души и человечности. Именно тогда он перестал быть ребенком. А еще поклялся, что найдет того, кто спалил дом русской наложницы Кадира, и люто отомстит. Он был уверен, что его мать убили, и чем больше времени проходило, тем сильнее росла эта уверенность.

Знахарь вышел из палатки довольно быстро, долго смотрел на костер, потом перевел взгляд на своего Господина.

– Она – девушка Зима. Ей здесь не место. Солнечные лучи для нее смерть, отсутствие воды – смерть, долгий путь в седле – смерть. Ее надо либо отпустить, либо бросить в песках.

Аднан наклонился к Икраму и очень тихо, с расстановкой произнес:

– С каких пор ты указываешь мне, как надо поступить? Ты забыл, зачем ты ездишь с моим отрядом? Прошли те времена, когда тебя ценили и уважали в деревнях. Я подобрал тебя после избиения камнями и не бросил умирать в пустыне, несмотря на то что тебе сломали почти все кости. Я повез тебя в Каир в больницу, где тебя собрали по частям. И сейчас ты говоришь, что мне надо делать?

Знахарь опустил огромные глаза навыкате и теперь смотрел на свои запылившиеся ботинки.

– Я хочу, чтоб она выжила. И я знаю – что у нее, также как и ты знаешь. Поэтому дашь мне мазей для ее ожогов и сделаешь сыворотку, которой надо ее отпаивать, а еще изготовишь для нее крем, чтоб она могла быть на солнце. Все остальное – не твоя забота, Икрам.

– Я хочу сказать, мой Господин, что все в руках Аллаха. Я, конечно, сделаю то, о чем ты просишь, но не мне решать – выжить ей или умереть.

Лекарь протянул банку с мазью сыну шейха и поклонился.

– Я смазал все ожоги, сыворотку оставил на полу. Надо давать по столовой ложке раз в полчаса. Крем будет готов к рассвету.

– Вот и молодец, Икрам. Иди.

Ибн Кадир вошел в шатер следом за знахарем. Девчонка лежала на животе, обнаженная по пояс. Ее кожа блестела от жирной мази и казалась перламутровой. Она очень тяжело дышала, и вся покрылась испариной. Он и раньше наблюдал такое. Не у своих людей, конечно, – у невольников. Чаще это были пленные туристы, которых заставляли работать на всю деревню, иногда женщины. С ними не церемонились. Могли привезти одну такую на всех, запереть в шатре на отшибе, прикованную за ноги к шестам, и трахать за пару копеек ее хозяину, пока та не помрет. Потом их выбрасывали в пески и привозили новую куклу.

Аднана это отвращало, на его территории такого не происходило, и он сам не пользовал таких шлюх. Все же пребывание в цивилизованном мире откладывало свой отпечаток. Но его братья закрывали на это глаза. В деревнях Назира и Раиса таких было несколько.

Ибн Кадир присел на пол у тюфяка и посмотрел на девчонку снова – испарина начала спадать. Видно, подействовала сыворотка. К утру ей должно стать легче. Хотя ему было удивительно, как вообще это полупрозрачное существо выжило в пустыне, да еще и при перевозке через КПП. Она вся казалась ему тонкой, как папиросная бумага, легкой, воздушной. А еще от нее странно пахло. Не так, как от других. Нет. Не духами. Девчонка как раз-таки давно не принимала душ, но ее кожа имела особый аромат, и он на животном уровне ощущал ее запах.

Аднан привык считать, что все эти белокожие слишком изнежены и хрупки. Не приспособлены к жизни в пустыне. Мужчины из его клана не брали себе в наложницы северянок из-за их невыносливости. В песках такие редко выживали, и он знал, что в этом знахарь прав. Только подарок отдавать и бросать не хотелось. Он пока не решил, чего именно он от нее хочет, но девчонка вызывала в нем странные эмоции, она его волновала.

Он снова прислушался к ее дыханию – дышит уже реже и глубже. Скорее всего, спит, а не пребывает в беспамятстве. Аднан не удержался и склонился к ней ниже, чтобы рассмотреть вблизи. Такая хрупкая, словно хрустальная. Кожа гладкая отливает как жемчуг, тонкие скулы, длинные ресницы, губы маленькие, словно детские, светло-розовые. Кожа как прозрачная, просвечивает венки. Он протянул руки и снова потрогал ее волосы. Раньше он спал с русскими. Когда учился в университете. Трахал их пачками. Они были падки на его деньги и на зеленые глаза. Видел блондинок самых разных оттенков. Парочку натуральных, все остальные крашеные. И эта была похожа на крашеную… только на ощупь ее волосы нежнее шелка и слегка вьются. Аднан убрал прядь волос от ее лица и, чуть подняв, перевернул ее на спину. Легкая, как пушинка, почти невесомая, а как приподнялся немного, застыл – увидел ее обнажённую грудь, полную и округлую для такого хрупкого телосложения со светло-персиковыми сосками, вытянутыми из-за ее озноба. И его застопорило, он смотрел на ее тело и чувствовал, как в горле все пересохло, как будто кожу содрало, и в штанах стало тесно. Опустил взгляд чуть ниже и нахмурился – на ребрах синяки. Следы от седла. Плоский живот с маленькой выемкой пупка. И снова вверх к ее груди, которая казалась ему словно нарисованной или вылепленной из алебастра. Скулы обожгло желанием взять один из этих сосков в рот и жадно облизать. Вместо этого он набрал в ложку сыворотку и поднес ко рту русской, чуть приподнимая ее голову и давая отпить. Затем накрыл ее одеялом и опять вышел из палатки наружу.

Рифат все еще пил там кофе и курил кальян, поглаживая между ушами Анмара. Огромного черного пса неизвестной Аднану породы. Он нашел его щенком у дороги, ему сказали, что это смесь волка и еще кого-то, что лучше это неизвестное чудовище добить, но ибн Кадир оставил щенка у себя. Со временем пес превратился в полноценного воина в их отряде и повсюду таскался за своим хозяином. Неласковый, в руки идет только к ибн Кадиру и Рифату. Остальных не подпускает к себе, да никто и не рискует гладить бешеную псину, раздирающую людей в лохмотья.

Аднану пес напоминал черного леопарда своей грацией, непредсказуемостью и дикой энергией. В воздухе все равно летал песок и окутывал фигуру Рифата легким бурым маревом. Пес валялся у его ног, уронив голову на мощные, огромные лапы с длинными когтями. Заметил Аднана и тут же поднял морду, и принялся бить хвостом о песок, разметая в сторону облака песка и пыли.

– Ну что? Когда выносить будем? Или бросишь здесь, да двинемся в дорогу?

Ибн Кадир молча сел напротив друга и вытянул длинные ноги к костру. Прохлада начала пробирать и его самого. Под утро всегда так в пустыне.

– Она живая, и выносить МЫ ее не будем.

Рифат сделал маленький глоток и втянул аромат, проведя носом над верхом чашки.

– Надо же. Живучая какая. Я думал, это конец. Или Икрам нашаманил?

– Нет, Икрам, как и ты, предлагал вынести. Она просто жива, и я пока не желаю, чтоб она умирала.

Пока они говорили, Анмар поднялся с песка, отряхнулся и перешел к хозяину, растянулся прямо на его ногах.

– В этом мире все предатели, даже псы. Пока я кормил его, он лежал возле меня. Но стоило прийти тебе, как я стал совершенно неинтересен.

Аднан почесал пса за ухом и усмехнулся.

– Он был бы предателем, если бы поступил наоборот. Променял бы меня на твой кусок мяса. Тогда б я пристрелил его.

– Не променял бы. Я уже не раз пытался дать ему кусок пожирнее, чем ты даешь. Этот волчара предан только тебе. Я вообще удивляюсь, тебя всегда любят животные и бабы. Кстати, о бабах… если твоя русская жива, почему б не развлечься с ней, пока дышит? Я бы попробовал беленького мясца и потолкался членом в ее розовый ротик.

Аднан развернулся к Рифату так резко, что пес вскочил на лапы от испуга.

Глаза ибн Кадира потемнели настолько, что сейчас казались почти карими. С лица Рифата тут же исчезла плотоядная ухмылка.

– Давай проясним этот момент прямо здесь и сейчас – это моя вещь. Это мой подарок. Я не собираюсь ни с кем ею делиться. Ни сейчас, ни когда-либо потом. Если она мне надоест, я просто отрежу ей голову.

Рифат ухмыльнулся, но ухмылка вышла натянутой.

– Твоя, конечно. Я просто предложил.

– А ты не предлагай, если тебе не предлагают. Я хочу, чтоб ты понял – к ней нельзя приближаться, прикасаться, разговаривать, пока я не дал такого распоряжения. Пусть это уяснят все. Кто тронет – отрежу руку за воровство.

– Не слишком ли много заботы о вещи? Руку отрезать за эту русскую шавку? Что с тобой?

– Я просто предупредил. Не трогать! И да, отрежу руку – это касается всех, даже тебя, Рифат.

Друг промолчал, допил кофе, остатки плеснул в песок. Когда допивал, пальцы слегка подрагивали. Давно его предводитель с ним так не разговаривал.

– Пойду, обойду лагерь.

Аднан посмотрел ему вслед и зарылся рукой в прохладный песок, перевел взгляд на шатер, а перед глазами ее полуобнаженное тело, как навязчивая картинка, и от одной мысли, что кто-то еще его увидит, кровь вскипает в венах смертельным ядом. Это его вещь, и только он имеет на нее все права.

***

Я открыла тяжелые веки, несколько раз моргнула и вдруг резко распахнула глаза. Подскочила на матрасе, тяжело дыша и чувствуя, как тянет кожу на руках и на спине, но уже не жжет как раньше, словно ее опустили в кипящее масло. В голове немного шумело, и на губах остался привкус чего-то терпко-горького с примесью мяты и алкоголя. В горле пересохло, и мне ужасно хотелось пить, глаза тут же выхватили на полу кувшин, я схватила его обеими руками и жадно принялась глотать воду. Она показалась мне вкуснее всего на свете. Прохладная, все с тем же привкусом мяты и с легкой кислинкой. Наверное, туда добавили лимон. Я пила так алчно, что вода стекала у меня по подбородку на разгоряченную кожу, и только когда холодные капли потекли по груди, я с ужасом поняла, что я почти раздета. Отняла ото рта кувшин и замерла. Меня парализовало на несколько секунд. Я даже не сразу поняла, что сижу голая до пояса с кувшинов руках и смотрю на того, кто вдруг обрел на меня все права.

Он сидел напротив, растянувшись на шкурах, и смотрел на меня… точнее, не смотрел. Нет. Так не смотрят. Я никогда раньше не видела таких взглядов. Мне казалось, меня подожгли, и я горю от этого взгляда до костей. Ничего более откровенного и страшного я в своей жизни не видела. Холодная вода стекла по соску, и я почувствовала, как он сжался в тугой комок, а взгляд бедуина стал темнее и невыносимо тяжелым.

Я уронила кувшин и лихорадочно закрылась тонким одеялом. Мой хозяин тут же подскочил и поднял сосуд, это было сделано так молниеносно, что на пол не успело пролиться почти ни капли. Дикая грация животного. Непредсказуемая и опасная, как стихия.

– В этом месте нет ничего ценнее воды, – его голос походил на рычание опасного хищника, гортанно низкий, с акцентом и резким произношением гласных… но было в этом нечто завораживающее. – Она здесь дороже золота, женщин и драгоценностей. Я бы мог тебя за это выпороть по твоим неловким рукам… но ты наказана заранее – твои ожоги будут заживать еще не один день.

Я молчала. Мне было нечего ему ответить. Я знала, что он прав – в пустыне нет ничего дороже воды, но извиняться не собиралась. А точнее, я не понимала совершенно – как себя вести. Мне было очень страшно, и я панически хотела попасть домой. Едва я представляла лицо мамы и отца, меня начинало знобить от накатывающей истерики. Но этот человек пугал меня настолько, что в его присутствии я ощущала лишь всепоглощающий ужас и волнение вместе с чудовищным напряжением.

И теперь я рассматривала того, кто со вчерашнего дня мог распоряжаться моей жизнью на свое усмотрение.

Бедуин также приложился к кувшину, делая большие глотки, его кадык дергался с каждым из них, а капли воды стекали по мощной шее за черную длинную рубаху – джалабею, на темно-бронзовой коже вода отливала золотом. Невольно хотелось тронуть мокрые дорожки и посмотреть на свои пальцы. Даже сидя на полу, он казался мне огромным, как скала.

Отставил кувшин в сторону и снова посмотрел на меня, слегка исподлобья. Сегодня на его голове была белая куфия, и она еще сильнее оттеняла его кожу, а глаза изучали меня и наблюдали, как за диковинным животным, словно приручил какого-то зверька. Ибн Кадир был без сапог и выглядел расслабленным в этой позе, но я ни на секунду не обманывалась насчет него. Только что этот хищник успел сцапать кувшин прежде, чем из него пролилась вода. Мне казалось, что также молниеносно он может свернуть мне шею. Я смутно помнила, что было ночью, наверное, у меня был жар, потому что в теле все еще оставались отголоски слабости. Так бывало и раньше, когда я сгорала на солнце.

– Ожила? Ночью мне сказали, что тебя можно зарыть в песках. Но мне показалось, ты не торопишься умирать.

Он усмехнулся уголком рта. Лениво, как огромная черная пантера, сменил позу и откинулся на локоть назад, не переставая насмешливо меня рассматривать. Хищник явно пребывал в хорошем расположении духа. В вороте рубахи я увидела краешек татуировки, или мне показалось.

Я понимала, что нагло пялюсь на него, но не могла отвести взгляд. У него под кожей словно переливалась жидкая ртуть, и все мышцы находились в постоянной боевой готовности, хотя он и выглядел белее чем спокойным. Но свободные штаны облепили длинные, жилистые ноги, и я видела, как напрягаются и расслабляются его мышцы. Закатанные рукава открывали сильные руки, покрытые татуировками в виде странных орнаментов. Множество разноцветных браслетов с золотыми колечками снова привлекли внимание. На одном из них было вышито английскими буквами его имя «Аднан».

У меня все еще шумело в голове, и болела кожа рук. Я посмотрела на свои запястья – плотно смазаны чем-то жирным, оно пропиталось сквозь повязки и неприятно пахло. Я понюхала и невольно скривилась.

– Верблюжий жир и еще какая-то дрань, намешанная Икрамом, чтоб облегчить боль и предохранить от новых ожогов.

Вся краска прилила к лицу, я поняла, что меня всю осматривали и смазывали какой-то дрянью. Это было страшно и как-то неприятно, до мороза по коже.

– Ты не наврала мне и заслужила жизнь.

Снова несносно усмехнулся полными, невероятно чувственными губами, темно-красными и словно очерченными вверху светлой линией, показывая ряд неестественно белых зубов, и тут же добавил:

– Пока.

Мне казалось, этот шакал читает все мои мысли, знает не только – о чем я думаю, но и о чем подумаю через несколько минут. Его явно забавляло происходящее, а я… я себя чувствовала, как зверек, пойманный в силки. Пока что его подкармливают и гладят, но уже через секунду могут сломать ему хребет.

– Я никогда не вру! – заявила и нагло посмотрела ему в глаза, но тут же пожалела об этом. В эти глаза смотреть нельзя. Они слишком опасные и слишком красивые. От них потом невозможно оторваться. Этот светлый оттенок завораживает и вводит в ступор.

– Довольно смелое заявление. И это хорошо, потому что за ложь я отрезаю язык. И это не образное выражение – как говорят у вас. Мне нравятся честные люди.

Сейчас он выглядел почти как самый обычный человек, точнее, он давал мне это почувствовать. Пока я не знаю зачем, но это расслабляло и заставляло забыть, что я его игрушка. Как надолго? Зависит всецело от его настроения.

– Отпусти меня домой, пожалуйста. – эта просьба вырвалась сама собой. – Пожалуйстаааа. Хочешь, я буду умолять тебя на коленях.

А он просто расхохотался, запрокинув голову, и меня затрясло одновременно от едкой ненависти за смех над моей унизительной просьбой, и потому что его смех и лицо в этот момент завораживали. Красота этого мужчины была настолько дикой и экзотической, что я невольно задыхалась от восхищения, и в то же время меня колотило от ярости. Ведь он хохотал надо мной. Я его веселила и забавляла, и ничего более унизительного я не испытывала никогда.

– О, ты даже не представляешь, сколько раз ты еще станешь передо мной на колени… – рывком встал с пола и теперь казался мне просто огромным, – и забудь слово дом. Теперь твой дом – это я. Ты – моя собственность, и от меня зависит, как пройдет твой завтрашний день. От меня зависит – будешь ли ты вообще дышать. Учись смирению.

Когда он так говорил, он невольно вскидывал голову и явно гордился своим положением и превосходством надо мной.

– Но я не такая, как все те женщины. Зачем я тебе? Я не красива. Не умна. Я буду только обузой.

Его глаза чуть сощурились.

– Не умна, говоришь? Откуда знаешь мой язык?

Сделал шаг ко мне, и я дернулась назад. Невольно сжимая одеяло сильнее.

– Учила. Мне было интересно. Я любила восточную культуру.

Его глаза блеснули интересом, он даже склонил голову к плечу.

– Это не единственный язык, что ты знаешь?

Я кивнула.

– Многие русские шлюхи за всю свою жизнь здесь не могут выучить и пары слов. Это слишком трудно для их скудного ума. Да и зачем шармуте ум? Так что это не недостаток. А насчет красоты…

Он вдруг присел возле меня на корточки, и от неожиданности я забыла, как дышать, уставившись на него вблизи, как кролик на удава. Потому что с такого расстояния его глаза казались совершенно невероятными… цвета весенней листвы после дождя. Ибн Кадир протянул руку и опять тронул мои волосы.

– Аль Шита… *1…

Я судорожно сглотнула, не смея даже пошевелиться.

– Я видел снег всего лишь один раз, и это было самое красивое зрелище, увиденное мной за всю жизнь. Твои волосы цвета снега… как и твоя кожа, – его голос завораживал, он снова походил на урчание зверя, заставлял невольно трепетать и покрываться мурашками. – Тебе сейчас принесут корыто с водой – вымоешься. Воняешь ты, как грязный верблюд, а я ненавижу вонь.

Очарование тут же растаяло, испарилось. И я сама не поняла, как оттолкнула его руку.

– Не надо корыта. Я хочу вонять, чтоб ты держался от меня подальше.

Теперь его ухмылка походила на злобный оскал шакала.

– Нет, я ошибся, ты все же идиотка. Самые тупые и дешевые шлюхи намного умнее тебя. Они знают, как ублажить самого придирчивого клиента.

– Я не шлюха. И я не собираюсь никого ублажать.

Это случилось настолько неожиданно, что я от шока чуть не задохнулась. Араб схватил пятерней мое лицо и притянул меня к себе настолько больно и грубо, что у меня невольно на глазах выступили слезы.

– Шлюха. С того момента, как тебя мне подарили, ты – моя вещь, моя шлюха, моя подстилка, моя рабыня. Не научишься ублажать – сдохнешь.

– Лучше сдохнуть, – прошипела неожиданно для себя.

– Этого не случится так быстро, как тебе бы захотелось. Сначала я поиграюсь со своим подарком и сломаю столько раз, сколько мне захочется, а потом, может быть, ты умрешь. Если заслужишь смерть. В пустыне она такая же роскошь, как и жизнь. Так что прикуси свой язык. Это не твой мир. Учись покорности. Не заставляй меня тебя наказывать.

Я дрожала от ужаса, дергалась от каждого слова, что он говорил. Мне с трудом верилось, что я все это действительно слышу.

– Вымоешься и переоденешься.

Оттолкнул назад, так что я упала навзничь и уронила одеяло. Глаза араба тут же вспыхнули, загорелись с такой силой, что у меня дух захватило, и я судорожно прикрылась руками.

А он исчез за пологом палатки, успев напоследок полоснуть мне по нервам диким взглядом, который внушал первобытный ужас.

______________________________________________________

*1 Аль шита – зима (арабский. прим. автора)