Глава 4

Я настолько вымоталась и устала, что, несмотря на ужас, засыпала сидя, прислонившись головой к тому самому столбу, к которому меня привязал ибн Кадир. Перегонщики называли его на русский манер именно так. Его имени я не запомнила. Да и зачем оно мне, если я обязана называть его Хозяин. Я все еще не могла поверить, что это происходит на самом деле. Что у меня теперь есть хозяин, как в жутких фильмах про рабство или книгах про средневековье. Мысли о том, что меня ищут, были самыми упоительными и сладкими. Только они давали утешение и помогали не сойти с ума. Я цеплялась за них, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в панике и отчаянии. Иногда мне хотелось, обезумев, орать и рвать на себе волосы, требовать, чтоб меня отпустили… но я понимала, что тогда со мной никто церемониться не станет. Меня действительно убьют.

Все тело превратилось в сплошной пульсирующий синяк. Я ужасно замерзла, зуб на зуб не попадал, и от холода впала в ступор. В пустыне так всегда – обжигающая жара днем и холод ночью. Когда-то меня восхищали пески и ярко-синее небо над оранжевыми валунами и барханами. А сейчас пустыня казалась мне ненавистным и отвратительным местом. Песок забился везде, где только можно. Я казалась себе грязной, липкой и шершавой. Он хрустел у меня на зубах и забрался в складки на коже. Наверное, я бы готова была на что угодно за душ и за чистую одежду. А еще за кусок хлеба… маленький кусочек. От голода желудок уже не урчал, он болел и сжимался спазмами. Но все еще не до такой степени, чтобы есть с земли. Животным я не стану. Тогда уже действительно лучше смерть.

Сквозь полудрему, больше похожую на какое-то беспамятство, вдруг ощутила, как меня накрыли чем-то очень мягким и горячим. По коже прошла волна расслабления, и, согреваясь, я вздрогнула от удовольствия. Господи, все познается в сравнении, сейчас я была счастлива просто теплу, разливающемуся даже изнутри, и кратковременному отдыху. Наверно, бедуины хранят свои вещи, пока они им нужны. И я пока нужна. Как долго продлится это «пока», я не хотела думать, потому что от паники все скручивалось внутри. Если я ей поддамся, то долго не протяну. А я хотела жить. Я хотела вернуться домой к своей семье.

В палатке развели костер, запахло кофе и чем-то пряным, фруктовым, но у меня не было сил открыть глаза. Мне казалось, что у меня синяки даже на веках и болят кончики ресниц. Смертельная усталость настолько сильная, что нет желания даже шевелиться.

– Зачем ты оставил в живых этого русского недоноска, брат Аднан? Отпустил шлюх Асаду везти! Надо было похоронить и его, и шармут грязных там в песках. Не пойму я тебя иногда.

– Развязать сейчас разборки с Асадом? Пусть этот шакал считает, что мы его пока не трогаем, и расслабится. Он ждет партию стволов. Мы тоже подождем вместе с ним.

– А эта нам обузой в дороге будет! Из-за нее на сутки задерживаемся. Сдалась она тебе. В каждой деревне шармут хватает. На хер тебе эта русская дура, которая слова по-нашему не знает? Строптивая, упрямая. Отдай ее воинам, потом бросим в песках, пару дней – от нее шакалы и солнце даже пепла не оставят.

– Думаешь, дура?

Я слышала их разговор, но глаза не открывала и даже не шевелилась, иногда вырубалась и видела море или цветущие сады, слышала голос мамы, а потом снова проклятые голоса этих зверей. Я не заметила, как он подошел ко мне очень близко, но, когда склонился прямо к моему лицу, ощутила его запах, не похожий ни на один из всех, что я ощущала раньше, и жар дыхания. Сон тут же испарился, и все тело напряглось до боли в суставах. Но я продолжала делать вид, что сплю, и молиться, чтоб он не трогал меня.

– Интересно, когда она ехала сюда с другими шалавами, мечтающими раздвигать ноги перед богатыми египтянами или иудеями, она понимала, что на самом деле ее могут продать таким зверям, как мы? Представляла, что с нее снимут кожу, насадят на вертел и поджарят на костре, чтоб потом скормить мясо моим хищникам. Как думаешь, Анмар захочет сырого мяса или жареного? Что если я скормлю ему ногу, а ее оставлю в живых, чтоб и дальше кормила моего монстра по куску в неделю?

Его голос был насмешливо тихим, но меня каждое слово привело в неописуемый ужас, и я широко распахнула глаза на последних его словах. Спазмом дикого приступа тошноты свело горло, и я с позывом скрутилась над полом, а изверг расхохотался оглушительно громко, так громко, что у меня заложило уши и грудь сдавило, как стальными обручами. А ведь он это сказал на арабском…

– Ну что, Рифат, как считаешь, все ли идиотки знают так хорошо арабский? Кажется, мне не зря подарили эту маленькую сучку.

Он вдруг схватил меня за ошейник и дернул наверх так сильно, что я стала на носочки, а овечья шкура спала на пол, и теперь я от холода и от ужаса вся покрылась мелкими мурашками. Господи, какой же он огромный, даже на носочках я едва достаю ему до плеча. И эти глаза, они словно клеймят меня, пробивают насквозь, как иголками. Мне кажется, ему не нужно даже разговаривать, достаточно этого убийственного взгляда из-под густых черных бровей.

– Может быть, она работает на Асада. Вот мы это сейчас и узнаем. Зачем вдруг мне подарили именно ее. Я не люблю и не верю в совпадения.

Я смотрела ему в лицо расширенными от страха глазами. Сейчас происходило нечто плохое. Нечто такое, от чего взгляд этого зверя стал злым и полосовал меня по оголенным от страха нервам.

– Понимаешь меня, да? Хорошо понимаешь. И тогда все понимала. Зачем вышла? Кто надоумил спектакль сыграть?

Я отрицательно качнула головой и тихо ответила по-русски:

– Никто. Мне Слона было жалко.

И снова хохот. Как же хочется плюнуть ему в лицо, когда он вот так смеется надо мной, как смеются над собачонками или забавными зверьками, но готовы пнуть ногой в любой момент.

– Жалко? Того ублюдка, который вас, как скотину, в фургоне перевозил? Голодом морил? Своих женщин чужакам продал? Эту мразь жалко?

– А вы чем лучше его?

Он вздернул подбородок, покрытый легкой щетиной. Было в этом ублюдке что-то надменное, высокомерное. Словно он какая-то высшая раса, а все остальные жалкие насекомые.

– Мы своих женщин не продаем.

– Вы их убиваете сами?

Приподнял за петлю выше, почти оторвав от пола и приблизив глаза вплотную к моим, и у меня дух захватило от этой близости. Какие же они жутко красивые – его глаза.

– Верно – мы их убиваем сами.

Прозвучало, как угроза или обещание, и мне стало еще страшнее.

– Поэтому ты сейчас все расскажешь мне сама. Зачем тебя мне подсунули? Что ты должна была у меня выведать?

– Меня не подсунули. Я вышла сама. Меня выкрали. Я уже говорила. Я хотела устроиться на работу няней… я знаю язык, и мне пообещали место в Париже…. А потом сделали укол в шею и… и все. Я не такая, как те девушки. Я не…

– Ты не шлюха? – глаза перестали, кажется, сверкать презрением. – Ты хорошая и воспитанная девочка, которой наврали.

– Дааа. Все было именно так.

– Конечно, именно так. Все было, как ты говоришь. Кто эту басню сочинил – ты или твой бывший хозяин?

Как же страшно смотреть ему в глаза, они у него такие холодные, такие колючие, как лезвия бритвы. Он ими режет меня, препарирует, словно вскрывает мне мозги и видит там даже то, чего не вижу я сама.

– Просто скажи правду, и я прирежу тебя очень быстро, ты даже не почувствуешь, а солжешь – о смерти мечтать будешь. Я с тебя кусочки кожи срезать буду и псов своих кормить, или тебя сожрать заставлю.

Вот, и правда, не нужна я ему, меня все равно убьют рано или поздно. Может, так даже лучше. Не тронет никто. Ни он, ни звери его лютые, которые там за палаткой ржут, как и их кони.

– Давай рассказывай, чему тебя научили? Зачем ты должна была выйти ко мне?

– Я понятия не имею – кто ты. Никто меня ничему не учил. Какую правду?

Чуть не плача и пытаясь ослабить натяжение петли на шее, просовывая под веревку руки.

– Рифат, а ну подержи ее, может, без одного пальца она заговорит быстрее.

Тот сразу же схватил меня за волосы и швырнул на пол, придавил всем весом, стал на одно колено и сдавил мне запястье, вытягивая руку насильно вперед. В ладони Кадира сверкнуло лезвие кривого ножа, он склонился над моей рукой… распрямляя мне пальцы, царапая лезвием мизинец. От ужаса я не кричала, я не могла издать ни звука, я, широко раскрыв рот, зашлась в немом вопле, и по щекам градом потекли слезы. И вдруг Кадир убрал нож, схватил мою руку и перевернул тыльной стороной запястья вверх, потрогал большим пальцем красные вздутые пятна.

– Смотри… ты это видишь, Рифат?

– Что именно?

– Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса, пока мы ее везли.

В ту же секунду меня отпустили, и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.

– И что? – спросил Рифат.

– А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили, не знали об этом. Значит, не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.

Наклонился и швырнул мне шкуру.

– Укройся и спи. Завтра вставать рано.

Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад после того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал, отчего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав – она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза. Чернильно-синие. Как паста шариковой ручки на закрашенном рисунке. Все смотрели вниз, трусливо, по-плебейски, как он привык, а эта прямо на него… и взгляд не такой, как у других. Не раболепский, не как у животного. Ему ее глаза сумеречное небо напомнили. Он потом постоянно в них смотрел, искал подвох, может быть, линзы или преломление света. В сочетании с ее белоснежной кожей и волосами эти глаза были чем-то нереальным, за гранью понимания Аднана ибн Кадира, повидавшего на своем недолгом для бедуинов веку то, что другие не видели за десять жизней. И он оскопил Слона не за ложь… а за то, что она его пожалела. За то, что вышла просить за него и тут же подписала ему приговор. То, что младший сын шейха решил сделать своим, не могло принадлежать, смотреть и даже жалеть кого-то другого. Даже если через секунду он решил бы оторвать ей голову.

Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.

Посмотрел вдаль – пыльная буря двигалась на запад, и небо словно разделилось напополам – одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся, как тысячи змей.

– Буря обойдет нас стороной.

– Я и говорил – можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.

Ибн Кадир повернулся к другу и протянул руки к костру. Не потому что замерз, а просто потому что нравилось, как огонь слегка обжигает ладони. Темные глаза Рифата отражали языки пламени, а сам зрачок – их блики. Обычно Аднан прислушивался к его мнению, но не сейчас. Не тогда, когда тот лез в святая святых – желания ибн Кадира.

– А я сказал – почему мы его сделали, и не считаю нужным еще раз называть причины.

– Много чести для этой русской. Все они одинаковые. Тупые продажные шлюхи.

– Прикуси язык, Рифат. Моя мать тоже была русской, если ты не забыл.

Быстрый взгляд на Господина и тут же опустил веки.

– Прости, брат. Твоя мать чтила наши законы и родила твоему отцу троих сыновей. Она перестала быть русской, едва приняла Ислам. Она уважаемая женщина и умерла смертью святых мучениц.

Аднан не смотрел на Рифата, он смотрел на это небо, разделенное пополам. Именно таким он казался и сам себе. Половина его открыта и понятна, а вторая половина затянута вот таким же смогом, и никто не знает, даже он сам, что там прячется под ним, и кто он такой на самом деле. Бастард шейха Кадира ибн Фарука от русской рабыни, которая даже не стала тому женой, потому что Кадир имел уже четырех жен и еще пять рабынь разных национальностей. Он называл их любовницами, потому что времена изменились. Но суть оставалась той же: Аднан – незаконный сын шейха и никогда не унаследует его состояние и его положение в племени. Еще два его единоутробных брата были убиты один за другим из-за войны с Асадом. А три законных сына Кадира поделили между собой территорию, через которую шла торговля теневыми товарами, и каждый день проезжали груженые обозы, неконтролируемые ни одной из окружающих пустыню стран. Каждый из братьев имел свой жирный кусок и все равно метил – как бы урвать у другого. Аднану было положено лишь имя отца и то, что тот сочтет нужным оставить младшему сыну от русской наложницы. После смерти самой первой жены – Нариман, прошел год положенного траура, и мать готовилась к Никаху*1, но этого не случилось. Ее дом, купленный отцом специально для его любимой Джавы на окраине Каира, сгорел вместе с ней и ее слугами дотла. Аднан был еще маленьким, ему едва исполнилось восемь, и он гостил в эту ночь вместе с братьями у своего отца в деревне, приобщался к традициям, как говорил Кадир ибн Фарук. По сей день Аднан ненавидит себя за то, что не был с матерью и предпочел ей общество Кадира, которого обожал всем сердцем и мечтал заслужить его уважение и любовь.

Отец горевал ровно три месяца и женился на новой любовнице. Маленький бастард ему этого простить так и не смог, как и принять его новую жену, и постоянно сбегал из дома, пока ибн Фарук не отправил «своевольного ублюдка» учиться уму разуму в пустыню и расти среди бедуинских детей. Научиться чтить отца и традиции народа. Мальчик в Каир не вернулся – предпочел суровый образ жизни бедуинов ненавистной цивилизации, в которой не смогли спасти обожаемую им мать.

Мамочку. Так он называл ее по-русски. Мамочка моя родненькая. А она целовала его лицо и шептала ему также по-русски:

«Солнышко мое ясное, глазки мамины, как листва на березках на Родине моей. Нет никого дороже тебя на свете, малыш мой. Никого. Ради тебя живу и дышу. Слышишь? Ради тебя, чудо ты мое зеленоглазое».

Она учила его грамоте, учила читать и писать по-русски, пела им с братьями колыбельные и рассказывала сказки… но никогда не рассказывала, как попала к отцу и как с ним познакомилась. Иногда маленький Аднан спрашивал у нее – где ее мама, где ее семья, а она отвечала, что одна семья у нее – это он, его братья и ее любимый Господин.

«– Но ведь у тебя была мама?

– Конечно, была. Самая лучшая мамочка на свете. Я была плохой дочкой, и мы больше не можем с ней увидеться.

– Почему?

– Так угодно Аллаху».

А после ее смерти учить Аднана продолжил Абдулла – их дальний родственник, которого Кадир приставил к сыну наставником и учителем. Тот в свое время получил несколько высших образований, но по какой-то причине избрал жизнь в пустыне. Причину Аднан узнал, когда старый наставник умирал у него на руках после нападения на деревню.

«Ни знания, ни ум, ни богатства не подарили бессмертия мой жене и моим дочерям. А без них все это перестало иметь значение. Я пал так низко, что подняться уже не представлялось возможным… Твой отец протянул мне руку, и я за нее взялся, ожил и обрел иной смысл жизни. Запомни, Аднан, ни одно золото мира не стоит смысла жизни и им не является».

Но это было потом, спустя много лет, а тогда молодой ибн Кадир учился, учился так, как никто другой на его месте. Потому что хотел доказать, что несмотря на то что бастард – достоин стать приемником своего отца, достоин его во всем и даже превосходит в образовании и знании языков. В восемнадцать Аднан уехал учиться в Россию вопреки воле Кадира, а когда закончил учебу с отличием и вернулся, тот лишил его любого права на наследство, и младшему сыну шейха не оставалось ничего, кроме как уйти в пустыню, чтобы охранять границы территории клана Кадира.

«Ты больше ни на что не годен. Как твои русские предки, ты можешь только махать оружием, прыгать по кочкам и пить водку. Головой работать ты так и не научился. Твой диплом куплен на мои деньги, а твои знания никогда не пригодятся тебе в нашем мире, потому что самостоятельным ты станешь – только когда я так решу».

С тех пор прошло несколько лет, и Аднан уже вел за собой целую армию безупречно обученных воинов-бедуинов, охраняющую территорию отца и старших братьев, а также принес немалые деньги в семейную казну, заставляя платить дань каждого, кто хотел пересечь земли Серых Шакалов (так их племя называли другие арабы и бедуины, да и все, кто хоть раз столкнулся с Аднаном и его армией).

А затем, после затишья, времена опять изменились, и через Долину Смерти снова покатили обозы с оружием, живым товаром и дурью. Обозы Асада – кровного врага Кадира и члена одной из самых крупных террористических организаций в мире. Когда-то Асад был дружен с отцом и вхож в их дом. Когда-то именно он, Асад бен Фадх, забирал Аднана к себе на закрытый полигон и учил стрелять и драться. Когда-то… в прошлой жизни, пока не забрал к себе двух братьев и не сделал из них марионеток-самоубийц.

– Но у нее русские корни, и твои слова оскорбляют ее память.

– Я бы отрезал себе язык прежде, чем даже подумал оскорбить тебя, брат.

Аднан посмотрел Рифату в глаза и усмехнулся уголком рта – отрезал бы. Он даже в этом не сомневался. Преданность Рифата была доказана бессчётное количество раз, и он доверял ему как себе.

Из палатки вдруг послышался сдавленный женский стон, и Аднан тут же нырнул под полог. Русская дрожала под шкурами и стучала зубами, казалось, ее просто подбрасывало вверх. Ее губы побелели, и тихо отбивали дробь зубы. Он склонился над ней и приложил ладонь к ее сухому и горячему как кипяток лбу.

«Кусооомммак… только этого не хватало!».

Через минуту вышел из шатра.

– У нее жар. Пустыня отметила ее. Найди Икрама немедленно. Сию же секунду подними на ноги, пусть тащит сюда свой тощий зад и займется девчонкой.

– Отмеченных пустыней не лечат, брат. Их кладут на холодный песок и оставляют до рассвета…

– Мне насрать – кто и что делает. Я сказал – найти знахаря и притащить сюда, а ты все еще сидишь на своей заднице у костра.

– Всего лишь вещь, Аднан!

Сказал с упреком, но младший сын Кадира резко склонился к Рифату и прорычал.

– МОЯ вещь! И это должно быть самое важное для тебя.

__________________________________________________________________

Никах*1 – бракосочетание. Арабский, прим. автора