4. Кедж

**Кедж

Прихожу в себя, глаза открывать не спешу — прислушиваюсь. Тихий шелест страниц даёт знать, что я не один.

Мне надо в туалет, а смогу ли добраться до него самостоятельно — под вопросом. Терплю, сколько получается, а когда становится невмоготу, приподнимаюсь, опершись на локоть, и только теперь замечаю, что другая рука в гипсе. Голова кружится, накатывает волна тошноты. Сделав глубокий вдох, пережидаю.

— Давай помогу, — подскакивает ко мне давешний мужик, поддерживая. Молча испепеляю его взглядом. Кто он такой и какого хрена ко мне прицепился? Ох, низ спины простреливает болью, напоминая о произошедшем. Хочется расплакаться и забиться под плинтус. Спрятаться от сочувствующих голубых глаз незнакомца. Скрыться от жестокой правды… но, оказывается, «зов природы» сильнее.

Мужчина придерживает меня за талию, помогая подняться с кровати. Морщась от боли и его противных прикосновений, медленно плетусь в противоположный угол комнаты к заветной двери. Захлопываю её перед носом сопровождавшего, закрываюсь на защёлку.

Сделав дело, умываюсь и смотрю на себя в зеркало, из зазеркалья на меня смотрит ОН. Чёрное лицо перекошено яростью и желанием: «…если не подохнешь, покуда вернусь, повторю воспитательные работы…»

Отец возвратился. Я — жив. Пытаюсь зажать уши, чтобы не слышать его слов, но левая рука загипсована. Делаю шаг назад и по кафелю сползаю на пол. Не обращая внимания на болезненные ощущения, сжимаюсь в комок, подтягивая колени к подбородку.

Нет! Не делай этого! Хватит!

Давясь слезами и завывая, жмусь к стене. Ломаю ногти, царапая напольную плитку. Выпусти меня отсюда! Оставь в покое! ОСТАВЬ!

Он стоит надо мной, расстёгивая штаны: «я первый сделаю это с тобой…»

На периферии сознания раздаётся стук — цепляюсь за него, стараясь выбраться из кошмара, где я снова нахожусь дома: лежу на столе под ним.

Слышится треск ломающегося шпингалета.

Меня прижимают к широкой груди, а чьи-то руки гладят по волосам. Тихий, успокаивающий шёпот разбивает видение вдребезги.

— Тише, малыш, всё в порядке. Я рядом.

Малыш? Последний раз меня так называла мама лет в десять. Слушая, как бьётся чужое сердце, замираю. Согреваюсь живым теплом. Незнакомец просовывает руку мне под спину, заставляя напрячься.

— Тшшш… я отнесу тебя на кровать. Не бойся. Обними меня за шею, так будет проще обоим.

Повинуюсь. Как только спаситель переступает порог ванной со мной на руках, в палату входит медсестра с едой и лекарствами.

— Что здесь происходит?

— У Кеджа закружилась голова, и он упал, — объясняет мой помогатель.

— Мистер Ларсон, выйдите, пожалуйста, мне надо провести осмотр и процедуры.

Ангел-хранитель укладывает меня на кровать и покидает комнату.

Женщина кормит меня таблетками и просит перевернуться на живот. Краснею, бледнею, кусаю подушку и нетерпеливо жду, когда она закончит шуровать тампоном в моей заднице. Больно. Противно. Стыдно. Я и так чувствую себя никчёмно-грязным, а тут ещё она со своими, мать их, процедурами. И без неё знаю, что меня отымели. Зачем напоминать? Когда пытка заканчивается, ем протёртую бурду из тарелки и запиваю соком неизвестного происхождения.

В коридоре раздаются спор и пререкания, точных слов разобрать мне не удаётся. И в палату входят тучный коп, мрачный Ларсон и обеспокоенный врач.

— Здравствуй, Кедж, меня зовут Эндрю Моррис. Я занимаюсь твоим делом. Чем быстрее расскажешь, что с тобой произошло, тем больше шансов, что мы схватим ублюдка.

Безразлично смотрю на протянутый значок. Как же, так я тебе и поверил. Проще найти Несси в озере, чем того, кто прячется в Гарлеме. Разговаривать я ни с кем не собираюсь. Играть в молчанку при стычках с полицией для меня привычное дело. Изменять правилу я не собираюсь, и в этот раз оно распространяется на всех без исключения. Объявить, что меня «опустил» отец, язык не поворачивается. Если узнают в нашем районе — живьём сожрут.

После приёма медикаментов клонит в сон. Презрев правила приличия, зеваю во весь рот. Идите на хуй, мистер Синяя форма, мы, гарлемские, сами привыкли решать свои проблемы. Отлежусь немного, а потом подумаю, как отсюда свалить.

— Мистер Моррис, вы его утомляете, — заступается за меня доктор. — Дайте несколько дней, чтобы парень пришёл в себя.

Полисмен бросает злобный взгляд через плечо и, поджав губы, отворачивается.

— Мистер Ларсон, кем вы приходитесь пострадавшему? — спрашивает он единственного белого находящегося в палате.

— Опекуном.

Что?! С какого перепугу?! Я был так ошарашен, что едва не забыл о только что данном обете молчания.

— Можете предъявить подтверждающие документы?

Держу уши торчком.

— Конечно. Копии находятся у доктора Смита, оригиналы — у меня дома.

Мужчина отвечает надменно, с чувством собственного превосходства. Он словно общается не с представителем власти, а втолковывает что-то душевнобольному.

— Хорошо, пройдёмте в кабинет, там и поговорим, — на этой ноте троица выходит.

Ну и откуда взялся этот благодетель в простой одежде с замашками короля? Что ему от меня нужно и кто он? Богатый родственник по материнской линии? Так сестёр, братьев она не имела. К тому же родители отреклись от дочери, когда она вышла замуж за чёрного. Откуда же вынырнул странный тип? Кто меня привёз в больницу? Десяток таблеток, проглоченных мною ранее, не заглушают пчелиный рой, поселившийся в черепе. Надо отдохнуть: голова и тело гудят. Кем бы ни был пришлый, скоро всё узнаю.

* * *

Самозваный опекун заглядывает в гости часто и подолгу сидит рядом. Он пытается меня разговорить, но я упорно молчу, тупо уставившись в одну точку.

Мужчина рассказал, что видел меня раньше, плачущим на улице. Я понял, когда и где, однако его не припомнил. Ещё он спросил, добровольно ли я занимался торговлей, я же, молча, отвернулся к стене.

Кроме неизвестного посетителя ко мне зачастил психолог с показом идиотских клякс. Не дождавшись слов, он протянул мне бумагу: хотел, чтобы ответы написал, я отмахнулся. Старик, видимо, счёл, что я не умею, ведь в Гарлеме это не редкость, и отстал. Чтобы на другой день принести зеркало и насладиться моей истерикой. Наверное, моя реакция порадовала садиста в белом халате, потому что после произошедшего его напористость увеличилась. Вопрос: «Что ты видишь, когда смотришь на своё отражение?» стал моей каждодневной пыткой.

А что я могу ответить? «Вчера разбил стекляшку в ванной, потому что оттуда смотрела отцовская копия?» Меня сразу же запрут в дурдом и выбросят ключ. В стерильном аду у меня есть лишь одна отрада: у нерадивого «психа» я стащил ручку с блокнотом и теперь, когда никто не видит, пишу то, что приходит на ум. Не могу держать всё в себе. Оказывается, молчать не так просто, как я думал. Терпеть и прокручивать повторы в голове мучительно больно. Говорить же в голос я не в состоянии. Переживания слишком личные, слишком мои, чтобы разрешать другим в них копаться. В моей писанине главное, что её никто не прочтёт. Я надёжно прячу импровизированный дневник под матрасом и, таясь ото всех, отвечаю на их вопросы: почему? Зачем? Кто?

Ларсон спрашивал, чего я плакал, продав дозу парню. Ответ прост: Олан — мой бывший одноклассник и друг. Я посадил его на иглу, я виновен в том, что с ним случилось, я начал развал нашей команды.

Раньше мне не было дела до наркоманов. Я считал, что природа таким образом сама очищается от придурошных экземпляров, пока наглядно не увидел, как низко может пасть хороший человек из-за минутной слабости.

Олан тогда поссорился с девушкой, а я — дегенерат, по доброте душевной, решил помочь. Я не знал, что ему понравится аж настолько, что он будет приходить изо дня в день, а потом, и вовсе бросив школу, отправится на Таймс-Сквер, чтобы заработать на следующую дозу своим телом.

Кроме воспоминаний и раздумий, я пишу некое подобие стихов. Так, просто для себя, чтобы было чем заняться долгими ночами, ведь спать я всё равно не могу. Стоит смежить веки, и вновь оказываюсь уткнутым лицом в стол. Снова и снова, как наяву, переживаю низость изнасилования. Мне надоело просыпаться от собственного крика в мокрой от холодного пота постели, поэтому я стараюсь спать днём, когда рядом сидит он. Таким образом, убиваю двух зайцев: Ларсона не вижу и не слышу, но в то же время знаю, что я не один. Это приносит небольшое облегчение, а с ним — возможность вздремнуть.

В палату заглядывает молоденькая практикантка Архелия, положившая на меня глаз. Она часто заходит поболтать. Я уже поимённо знаю всех её мексиканских родственников, хоть сам за полторы недели не проронил ни слова.

— Кедж, подойди к доктору Смиту, он хочет с тобой поговорить. Наверное, выписывать собрался.

Поспешно пихаю блокнот под подушку и иду за девушкой. Никогда бы не подумал, что подобная новость вместо радости вызовет испуг.

Домой, по понятным причинам, я вернуться не могу, и проблема с местом проживания стоит на первом месте. На втором – одежда. На мне было лишь то, что выдали в больнице, остальное — изъяли как вещдок, да и хрен я бы его напялил. Ещё волнует, отстанет ли от меня странный мужик за пределами Белвью? Ларсон позаботился о моем лечении и пребывании здесь — я ему благодарен, но почему он это сделал? Какую цель преследовал? В добрых самаритян я давно не верю. А эта фраза, насчёт опекунства, совсем выбила меня из колеи.

Нужно будет добраться до телефона и позвонить нескольким одноклассникам; вдруг кто-то разрешит перекантоваться пару дней или хоть денег одолжит. С такой рукой о подработке не может быть и речи, а бабки нужны позарез.

Я знаю и анализирую все мои «надо», однако если обобщить и заглянуть внутрь себя, то мне не хочется ни-че-го, кроме как лечь и умереть.