Глава 5

Сомбра

Кладбище затонувших кораблей, разбившихся о скалы возле Черного утеса, стало пристанищем для отщепенцев морского народа.

Замок из кораблей пиком торчал над бездной, из которой поднимались пузырьки воздуха. Там, в глубоких пещерах, крепко спали древние чудовища. Ни один морской житель не сумел бы до них доплыть: или заледенел бы в холодной воде, или был бы сожран скорыми на расправу серпенсами — те таились в норах, как чайки на скале, сверкая в темноте горящими огоньками глаз.

Деревянный бастион Сомбры, окруженный колючими фиолетовыми кораллами, напоминал огромный галеон с многочисленными шипами-мачтами и развивающимися водой парусами, в чьих складках любили укрываться аквапилы. Тритонов они не трогали, скользя по ткани и сливаясь с деревом. Серпенсы кружили под свисающими над пропастью якорями, молодые особи устраивались на них и дремали. За провалом виднелись розоватые поля — на первый взгляд безобидные, но изрытые подземными тоннелями со штейнами — единственное место, за которым Эреб наблюдал со всей тщательностью, следя, чтобы популяция проклятых «медуз» не превышала допустимого уровня.

Когда он напивался чернильного вина, добываемого стражами из очищенных чернил каракатицы, то принимался крушить кнутом из хвостов электрических скатов тоннели штейнов. Чудовища медленно выплывали из спячки и, не успев атаковать, превращались в ничто.

В зимний период штейны пробуждались и пытались пробиться сквозь электрическую стену к теплым водам Умбры, но Эреб день и ночь бдил за магической защитой.

Как-то один зазевавшийся страж выпустил в сторону коралловой столицы несколько взбесившихся самок «медуз», но едва те достигли границ, как были убиты Эребом, а караульный — разрублен на куски (в бешенстве глава гарнизона не уступал по кровожадности монстрам).

Трезубцы северных стражей, как и все оружие в Умбре, были выкованные в жерле вулкана. Защитой служили острые плавники на позвоночнике и руках тритонов. Некоторые из стражей создавали доспехи из чешуи серпенсов.

Сомбра была опасна для немутировавших жителей своими скрытыми ловушками и особенно — тягучими водами, заставляющими русалок увязать в них будто в ядовитых водорослях.

Яд Сомбры впитался в тела изгнанников и разделил плоть, лишив привычных хвостов и гладких плавников. Былая красота сменилась уродством.

Отщепенцы Умбры болезненно переносили мутацию в ожидании затвердения лучей плавников: те мешали спать, кололи, резали нежную кожу-чешую, пока и та не загрубеет, обретя защитный, склизкий слой и не позволяя яду местных растений и паразитов навредить своему носителю. Хуже всего было перенести мутацию по разделению хвоста: тритоны неделями не могли пошевелиться, лежа в своих деревянных каютах в сплетенных из прочных водорослей гамаках, слушая хруст костей, треск разрываемой плоти и холодея от ужаса. Привыкание к обновленной форме давалось не каждому: некоторые прыгали с пика в пропасть, где в мгновение были разорваны чудовищами — те только и ждали лакомый кусочек-жертву.

Королева читала донесения Эреба о смертниках, но не пыталась чем-то помочь: ей не нужны были слабые отщепенцы (даже благородных кровей), неготовые понести наказание. Никчемный воин хуже рыбины, не мечущей икры: ту хотя бы можно съесть.

Когда Хаос принес Эребу выпотрошенное тело Форкия, отец смерил труп равнодушным взглядом, продолжив полировать рукоять кинжала с драгоценными камнями (вместе с затонувшими кораблями главе достались и несметные людские богатства, которыми он не брезговал пользоваться).

— Ты не спросишь, как он здесь оказался? — спросил сын, кивнув на мертвого.

— Мне плевать, откуда принесло эту падаль — главное, чтоб на моей территории не отравлял воду, — скучающе отметил глава Сомбры.

Хаос криво улыбнулся, но быстро посерьезнел:

— Он лежал на чаше горячего источника у подножия Черного утеса. Изгнанница обнаружила его первой.

— Неужели ты намекаешь на то, что хрупкая девушка сумела убить одного из наших стражей? Не припомню, чтобы назначал его в караул.

Хаос качнул головой:

— Это Форкий. Когда я покинул Имбру, он был еще жив и служил там.

Эребу потребовалось несколько минут, чтобы осмыслить услышанное. Его глаза сузились, а кинжал лег на коралловый подлокотник кресла.

— Хм, Форкий… Что-то знакомое… Уж не на него ли мне доставляли постоянные жалобы: кутежи, связи с людьми, самовольный уход с поста? Да и в магии он, как всякий неблагородный, слабоват.

Хаос промолчал.

— И ты хочешь, чтобы я потратил время на выяснение причин смерти этого… предателя?

— Хочу, чтобы вы, отец, как глава северных границ разобрались с тем, что произошло с нашим стражем, который вместе с другими был послан в Имбру. Это все о чем я прошу, — отчитался Хаос, глядя в потемневшие глаза отца.

«Ты считаешь себя несправедливо наказанным, просишь королеву пощадить хотя бы нас — твоих сыновей. Выбил несколько мест в Имбре для продвижения по службе, но плевать хотел на остальных. Как и у аристократов с юга, отщепенцы вроде Форкия вызывают у тебя отвращение. Никому нет дела до их смерти, даже столь отвратительной». Кончики пальцев и перепонки между ними закололо. Хаос вспомнил о пустоте на месте жемчужины в теле мертвого, но теперь ощутил это в собственной груди, будто не Форкий лишился средоточия магии, а он.

Эреб опустил взгляд. Сдался и пробормотал:

— Ладно, узнаю, как он оказался здесь в таком… виде.

Хаос слышал в голосе отца отвращение. На миг его озарило, и он осознал, что испытывала Нокте рядом с ним, однако терпеливо молчала, не подавая виду, как ей тяжело. Имя изгнанницы плавно заструилось в его мыслях. От затылка по позвоночнику будто прошел разряд тока. Шипы на плавниках ощетинились, вызвав у Эреба недоумение.

— Я же сказал, что разберусь, — раздраженно проговорил глава.

— У него отобрали жемчужину. — Хаос быстро успокоился: плавники сложились, прилегая к телу второй кожей и темнея на локтях и вдоль позвоночника.

— Хм, какой прок с крупицы магической энергии Форкия, которой у тебя гораздо больше.

«Вот и выясни», — подумал Хаос и, поклонившись отцу, покинул комнату-каюту.

***

В лунном свете Нокте увидела отблеск чешуи тритона, сидящего на одном из черных рифов. Она отложила перо, подула на подсыхающие в дневнике чернила и задумчиво побарабанила по столу, задев пальцами лежащий рядом браслет из нежно-голубых агатовых бусин (Агнес принесла его этим вечером, сказав, что нашла в неразобранных сундучках).

Нокте не хотелось притрагиваться к подаркам, напоминающим о ее венценосном прошлом. В Черном утесе она осознала, что та жизнь была ей в тягость: веселые балы оставляли во рту кислый привкус, мучили головокружение и боль в ногах, от которой она не могла идти — слугам приходилось нести ее в спальню, где уже со льдом наготове поджидала верная Агнес.

Служанка расшнуровывала удушающий корсет, смазывала синяки на слишком нежной коже госпожи мазями, отпаивала травяным чаем, заставляя протрезветь. Король приходил к жене на несколько минут — убедиться, что с его маленькой русалочкой все в порядке — и вновь исчезал в толпе. В такие ночи Нокте как никогда сильно осознавала сосущее душу одиночество. Окажись она на дне черной пропасти, среди древних монстров ей не было бы так тоскливо, как в наполненном веселящимися людьми дворце.

Каждое утро ее будили, не дав как следует выспаться, обряжали будто куклу, давая вечные наставления по этикету, от которых со временем Нокте начало трясти. Стоило глазам потемнеть, как это мгновенно ставили в упрек, напоминая о ее природе. Неважно, с ногами она или нет — королева все равно оставалась для окружающих чужачкой, диким и опасным существом. За спиной она слышала шепот придворных, дурные слухи, которыми те пугали своих детей, говоря, что королева-русалка по ночам оборачивается морской ведьмой и крадет непослушных малышей из колыбелек. Дети сторонились Нокте, оглашая залы дворца душераздирающими криками. Девушка не роптала, не смела жаловаться мужу, утешаясь тем, что они по-прежнему вместе, любят друг друга.

«Любовь, — девушка усмехнулась, сжав браслет. — Ложь». Нокте приблизилась к окну: тритон оставался на своем посту.

«Я была глупа, наивна. Люди преподали мне бесценный урок. — Браслет полетел в окно и исчез в темноте. — Счастье, что матушка не дожила до моего позора: ей было бы больно, увидеть она меня такой».

В дверь тихонько постучались, и комнату озарила свеча. Агнес стояла в длинной ночной сорочке и побитом молью халате. Когда-то расшитые золотыми нитями рукава поистрепались, а на мягких тапочках больше не звенели бубенчики. Поношенная одежда королевской семьи отдавалась придворным и слугам. Нокте тщательно следила, чтобы ни один из ее нарядов не уплыл к благородным, но гнусным дамам — те изнуряли себя нещадными диетами, лишь бы влезть в дорогие платья королевы. Агнес успевала ловко перешить одежду под себя или раздавала верным камеристкам, перепадало кое-что дочерям и племянницам поваров. Дворцовые слуги были единственными, кто относился к Нокте по-доброму (возможно, не без поддержки Агнес). После того как служанка однажды поймала некую графиню на краже драгоценностей своей госпожи, Агнес стала прятать подаренные королем украшения по шкатулкам и сундукам. Временами Нокте казалось, что служанка будто серый кардинал: знает обо всем происходящем во дворце, но вмешивается, только если есть угроза ее госпоже или невинным слугам.

— Не засиживайтесь, приятных вам снов, госпожа, — улыбнулась Агнес и ушла. Полоска света под дверью исчезала, чем дальше старушка уходила по коридору.

«Кому понадобились смерти этих тритонов? Неужели в Имбре творится что-то неладное? Для чего другим жемчужины их собратьев?» — вопросы мучили Нокте, пока начавшийся шторм не заглушил мысли, а сон не сморил ее.