Глава 7. Серебряное облако

Степь пахла сеном, свежестью и терновником, кустики которого виднелись везде, прихотливо разбросанные среди золотистой, бурой, выцветшей добела или красноватой травы.

Степь звенела птичьими криками, треском кузнечиков, радующихся последним теплым дням, курлыканьем журавлиных стай, что неслись по своим незримым тропам в прозрачной голубизне между облаками.

Степь таяла на губах терпким вином нового урожая, обжигала кожу ледяной росой, стучала в висках четким конским топотом, сливавшимся с заполошным трепетом сердца...

Двое всадников, далеко обогнав остальных, подлетели к поляне, окруженной кольцом нарядных развесистых рябин. Спрыгнув на землю у каменного колодезного кольца, где вода стояла вровень с краями, долго плескались, горстями кидая друг в друга знобко холодную, чистейшую влагу, пили, приникая сухими от ветра губами к зеркалу родника, жадно, торопливо, с той ликующей жаждой то ли воды, то ли просто жизни, что дают лишь юность, сила, дерзость.

Конь одного стоял, тяжело раздувая бока, всхрапывая, укоризненно кося глазом на хозяина. Второй, великолепный серый в яблоках жеребец, дышал ровно, словно и не было долгой скачки, тянулся бархатными губами к терновнику, чтобы обобрать ягоды...

Еще четверо, примчавшись следом, тут же влились в озорное веселье. Двое из них, едва успев облиться из кожаного ведерка, затеяли шутливую борьбу и катались по сухой жесткой траве, пока один из приятелей, подкравшись, не окатил обоих водой. Расцепившись, недавние противники догнали обидчика и, свалив, протащили несколько шагов, потчуя легкими тумаками...

Четвертый, самый хозяйственный, сноровисто распаковал остатки дорожного припаса, ловко пристроил котелок над постоянным кострищем, заботливо окруженным теми же камнями, что и в кладке колодца.

Двое, прискакавших первыми, пригладив мокрые волосы и выбив пыль из курток, подошли, присели, протянули к пламени озябшие от холодной воды руки. Кто-то из борцов ликующе закричал, указывая на небо. Там, робко выглядывая из-за нежно-палевых облаков, бледным серпиком желтел молодой месяц. Совсем тоненький, впервые появившийся после безлунных ночей, — лучшая примета для путешественников и влюбленных, готовящихся к свадьбе.

Один из гревшихся, одетый, как и положено счастливому жениху, наряднее своих друзей, поднял взгляд, улыбнулся. Встав, потянулся, раскинул руки, словно желая обнять весь прекрасный, искрящийся радостью мир...

А потом случилось это! Фигуру жениха окутало стремительно растущее серебристое облачко, расплылось, захватило остальных, удивленно кричащих что-то. Заколыхалось над поляной, мерцая голубыми искрами, серебряным туманом заволокло происходящее у родника… И растаяло, открыв примятую траву, спокойно пасущихся лошадей, мирно дымящий костер и пять изломанных в нелепых позах тел, распростертых на земле. Пятерых юных нистальцев, безнадежно мертвых, и шестого, упавшего на одно колено в попытке уклониться от неведомой опасности, растерянно озирающегося по сторонам...

Вот и все. Дальше смотреть не имело смысла. Все же Раэн добросовестно отследил, как в панике метался по поляне Фарис ир-Джейхан. Как он тормошил погибших, ничего не понимая, не желая смириться с неизбежным. Как, захлебываясь рыданиями, вскочил на серого жеребца и погнал его прочь от Девичьего родника к Нисталю, навстречу совершенно незаслуженному позору и уж тем более не заслуженной смерти у столба...

Разорвав нить внимания, Раэн поднялся и взглянул в окно. Снег прекратился, но на улицах, он готов был в этом поклясться, нет ни души: Нисталь, укрытый вьюгой и печалью утренних похорон, застыл в белом безмолвии. Вернувшись к пациенту, безмятежно дремлющему у очага, Раэн на всякий случай проверил ему пульс и прикинул, сколько парень еще проспит. Судя по состоянию организма и полученной дозе, никак не меньше пяти-шести часов. Как раз хватит, чтобы съездить к Девичьему роднику и обратно. Потому что единственное, что понял Раэн из увиденного, это то, что он абсолютно ничего не понимает. Конечно, те, кто забирал тела и лазил по кустам в поисках следов, затоптали все, что только можно, и, наверное, стерли тончайшие отпечатки ауры случившегося. И все-таки нужно попробовать, вдруг незнакомые чары еще не развеялись, и возле родника получится в них разобраться?

* * *

Золотой молоточек ударил в гонг, и дородный круглолицый жених ступил на шелковый коврик перед ожидающим жрецом. Парой мгновений позже под придирчивыми взглядами на тот же коврик ступила Иргана, показывая, что знает обычаи и готова во всем следовать за мужем. Невесте оказаться на коврике первой – верх неприличия! Разве что самая властная женщина может позволить себе такое, прямо заявив, кому будет принадлежать власть в доме. Но такую неумную гордячку непременно осудят. Зачем же в лицо оскорблять мужчину? Кафтан супружеской жизни шьется тонкой иглой и мягкой ниткой. Мудрая жена непременно убедит ненаглядного повелителя, что он в доме голова, а уж то, что сама она – шея, мужу знать и понимать вовсе не обязательно.

Поэтому многочисленные гости благосклонно кивали, глядя на склоненную голову Ирганы под белым покрывалом из лучшего чинского шелка, таким прозрачным и невесомым, что сквозь него виднелся стыдливый румянец невесты. Мужчины одобряли покорность будущей жены, женщины - ее ум. Наргис, если бы ее спросили, похвалила бы Иргану только за изощренное искусство пользоваться румянами – щеки под шелковой вуалью алели удивительно правдоподобно.

«Я злая, - подумала Наргис, чувствуя, что сердце словно замерзло, не давая радоваться чужой удаче. – А ведь хотела когда-то, чтобы все вокруг были счастливы! Иргана так мечтала о муже, и я за нее обрадовалась, когда узнала о сватовстве. Но Маруди, он-то в чем виноват? Почему не могут быть счастливы действительно все? И он, и Иргана, и этот купец… Почему кому-то обязательно должно быть больно даже среди этого сверкающего, сладкого, облитого золотым полдневным медом праздника?»

Она покосилась туда, где стояли охранники, но не нашла взглядом их командира. Маруди не пришел на свадьбу, и Наргис была последней, кто упрекнул бы его за это. Стоять и смотреть, как твоя возлюбленная дает клятвы другому? Какое сердце это вынесет?! Хоть бы глупостей не натворил… Маруди всегда был умным и рассудительным, но эти последние дни перед свадьбой Ирганы казался сам на себя не похож, словно его точила изнутри болезнь или отрава. Наргис жалела его от всей души, но что она могла сделать? Только молиться, чтобы молодой джандар нашел собственную судьбу, ту, что не польстится на лавку с шелковым товаром и сад с прудом.

Жрец читал священные слова, лившиеся медленно и торжественно, две фигуры замерли перед ним, взявшись за руки. Платье Ирганы струилось алым чинским шелком – подарок Наргис. Несколько лет назад она купила его к собственной свадьбе, соблазнившись невероятным сиянием ткани, словно сотканной из лепестков прекрасного мака, но так и не надела. Сначала пришлось отменить свадьбу, а потом… В трауре, как известно, алое не носят.

Тетушка Шевари скорбно качала головой, когда Наргис велела вынуть платье из сундука, где оно покоилось, переложенное сухими ароматными травами, и отдать Иргане. «Разве по чину простой служанке такая роскошь? – вздыхала мудрая Шевари. – Возгордится, и как бы не было от этого беды!» Но Наргис была непреклонна: пусть берет. Алый цвет приносит невесте удачу и здоровое многочисленное потомство, это всем известно. Да и родня жениха пусть видит, что берет в дом не нищую сироту, а приличную девицу, обласканную высокородной госпожой за верную и старательную службу. Род ир-Дауд всегда славился щедростью к своим людям.

Против этого Шевари нечего было возразить, а Иргана визжала от восторга и кидалась Наргис в ноги, истово благодаря. И только сама Наргис понимала, что пытается откупиться от дурных предчувствий, не оставляющих ее с того дня, как она разрешила Иргане выйти замуж. А может, от собственной тихой боли и зависти…

Жених, разумеется, нарядностью не уступал невесте. Синий парчовый халат купца был расшит золотом до того густо, что ткань едва проглядывала, а поверх этого великолепия гордо красовался широкий свадебный пояс, вышитый Ирганой. И снова Наргис не могла не подумать, что тонкий стан Маруди этот пояс подчеркнул бы куда лучше. «Перестань, - одернула она себя. – Не зови темных джиннов, приносящих несчастья, такими неподобающими мыслями. Почтенный купец не виноват, что солнце его жизни уже клонится к закату. Ты же видела сама, какими глазами он смотрит на Иргану. Как на драгоценность, потерянную и снова обретенную. Ласково, горячо, почти благоговейно. А видит ли он при этом саму девушку за призраком той, давно ушедшей, так тебе ли об этом судить? Ты ведь и сама отдала сердце даже не надежде на счастье, а ее блеклой тени…»

А свадьба шла своим чередом. Вот запястья жениха и невесты обвязали парчовой лентой с вышитыми священными словами, вот они распили на двоих одну чашу с вином, сладким от меда, но с добавлением настоя полыни, ибо такова супружеская жизнь, в которой не может быть сладости без примеси горечи и наоборот. Вот на них посыпались горсти риса, пшена, хмеля и монет, а они шли по ковровой дорожке, связанные за руки, улыбаясь смущенно и светло. Вот взмыл под самое небо заливистый рожок, и ему дружно отозвались прочие инструменты, выплетая древний свадебный танец…

Наргис отошла от алтаря и посмотрела вслед молодым, которых окружила веселая толпа. Сердце резануло болью – этот танец она тоже когда-то учила… Глаза на несколько мгновений заволокло темнотой, она успела испугаться, но тут же мир вокруг прояснился, а рядом послышался мягкий голос с певучим чинским выговором:

- Прекраснейшая госпожа, простите недостойного слугу, но вы так побледнели. Должно быть, огонь вашей жизненной энергии испытывает угнетение. Так бывает от большой радости или какого-то иного сильного чувства. Позвольте недостойному предложить вам этот напиток, приготовленный из меда и лимона. Он освежит вас и поддержит течение жизненной силы в вашем теле.

Чинский мудрец Лао Шэ почтительно протягивал ей обеими руками пиалу с питьем, одну из тех, что стояли на уже накрытых в саду столах. Наргис признательно ему улыбнулась, поняв, что действительно умирает от жажды. День жаркий, и следовало выбрать платье потоньше, а ее наряд из белой парчи красив, но плотный и жесткий, будто доспехи. Она поднесла пиалу к губам и жадно сделала несколько глотков кисло-сладкого настоя. Сухость в горле исчезла, и дышать стало намного легче.

- Благодарю вас, почтеннейший Лао Шэ, - искренне сказала она чинцу. – Ваша забота неоценима, а мудрость непревзойденна. Простите, что последние дни не уделяла вам должного внимания. Всем ли вы довольны в нашем доме?

- Ах, прекраснейшая госпожа! – заулыбался чинец. – Мне ли жаловаться, что вас отвлекли заботы столь благородные. Мне уже сказали, что девица, выходящая замуж, ваша личная служанка. Отрадно видеть великодушие, с которым вы устроили ее судьбу.

- Иргана – славная девушка, - отозвалась Наргис, бросая взгляд на круг нарядных гостей и домочадцев, посреди которого виднелось ало-золотое пятно. - Я рада за нее и желаю ей счастья. От всей души желаю, - повторила она, со стыдом понимая, что убеждает в этом скорее себя, чем чинца.

Какая же она завистливая гадина! Может быть, и вправду она не заслуживает никого, кроме Джареддина, такого же мерзавца, покусившегося на то, что принадлежит его брату?

Лао Шэ закивал и принялся рассказывать что-то очень интересное о чинских свадебных обычаях, но Наргис почти не слышала его, хотя улыбалась и тоже кивала. В висках стучали маленькие звонкие молоточки, болезненно совпадая по ритму с большой кожаной дарбукой, на которой чернокожий музыкант отбивал ладонями ритм танца.

«Это я должна была стоять там, в центре круга, - тоскливо подумала Наргис. – Красивая, как всякая невеста, в алом платье, сияющем, словно лепестки мака, румяная от стыда без всякой краски, боящаяся поднять глаза на мужчину, которого отныне могу называть своим…»

- Скажите, почтеннейший Лао Шэ, - уронила она, частью сознания отметив, что чинец умолк. – Что говорят обычаи вашей родины о девицах, которые не выходят замуж?

- Разное, - откликнулся чинец, ничуть не удивившись ее вопросу. – Смотря какие причины привели их к этому решению. Бывает, что девица слишком горда или, напротив, чересчур скромна и боится мужчин. Или, возможно, ей приходится много работать, чтобы ухаживать за младшими братьями и сестрами. Большое горе, если девица вынуждена пожертвовать собственным счастьем, но причина в высшей степени благородна.

- А если… - Говорить было трудно, и все же Наргис выталкивала слова через опять пересохшее горло. – Если ее жених погиб? Или уехал так далеко, что не может вернуться? Что если мужчина перед самой свадьбой забирает свое слово обратно, потому что его зовет иной долг?

Она так и не смогла сказать о болезни, чтобы хоть немного сохранить лицо. Мужчины - сплетники не меньше женщин, будь они хоть сто раз мудрецами. И Лао Шэ, возможно, уже известно, почему она до сих пор не замужем…

- Скажите, осуждают ли ваши обычаи девушку, которая примет свободу, что ей возвратили, и отдаст ее другому?

Она затаила дыхание, ожидая ответа. Вот сейчас… сейчас и мудрый чинец повторит то, что ей годами пели в уши родственницы и служанки. Что нужно смириться с волей богов, отпустить и забыть. Что нужно искать иную судьбу, которая приведет ее к счастливому браку со здоровым мужем!

- У меня дома, о прекраснейшая госпожа, - полился голос Лао Шэ, - рассказывают одну древнюю легенду о пастухе и ткачихе. Кто называет их небеснорожденными существами, жившими в волшебном дворце, кто, напротив, самыми обычными людьми. Но сходятся все в одном. Любовь этих двоих стала так велика, что едва не привела их к безумию и стала причиной бед. Повелитель неба и земли приказал разлучить их и превратил в звезды, которые воссияли на разных берегах Молочной Реки. Лишь одну ночь в году, да и то в ясную погоду, позволено им встретиться, чтобы оплакать свою участь и принести новые клятвы бесконечной и безнадежной верности. Но…

- Но?.. – повторила завороженная Наргис.

- Хоть и разлученные, они все равно любят друг друга, - просто сказал чинец. – Их верность – причина, по которой люди помнят эту легенду и рассказывают ее многие века. Неужели они не могли найти себе кого-то другого? Того, с кем были бы на одной стороне Реки? Но они любят, верят и ждут. Говорят, перед концом мира Небесная Молочная Река высохнет, и они смогут встретиться, чтобы уже больше никогда не расставаться. Но до этого еще тридцать три вечности, как учат нас священные книги, поэтому Пастух и Ткачиха сияют в небе, год за годом ожидая краткого свидания. О, верность – это самое прекрасное, что есть на земле и в небесах…

- Верность… - снова повторила за ним Наргис. – Даже без малейшей надежды? Даже если одна ночь в году – и та недостижима?

- Пока люди живы, надежда всегда остается с ними, - невозмутимо заметил Лао Шэ. – Я всего лишь скромный книжник, моя госпожа, но я слышал о многих и многих чудесах. Те, кого считали умершими, возвращались к жизни, неизлечимо больные вылечивались, а приговоренные получали помилование. Кто может сказать, что знает будущее? Мы можем лишь надеяться, что оно окажется милосердным и справедливым. Если девушка, о которой вы говорили, отдаст другому не только свободу, но и свое сердце, никто не вправе ее винить. Но если она сохранит верность уехавшему на край света, умирающему от болезни или ушедшему на войну, тем больше ее заслуга перед людьми и богами. А боги иногда любят проявить великодушие и наградить преданные сердца воссоединением. Даже у Пастуха и Ткачихи есть надежда, что уж говорить о нас, простых смертных.

- Благодарю вас, Лао Шэ, - тихо сказала Наргис.

Ей показалось, что с сердца упали стянувшие его оковы, так легко стало дышать. Верность! Чинец прав, как Наргис могла отчаяться, если Аледдин все еще жив?! Ему предрекали скорую смерть еще несколько лет назад, когда проклятие только проявилось, но письма из Тариссы все еще идут. Значит, она должна ждать, надеяться и верить в милосердие богов.

* * *

Что-то в окружающем мире было совершенно неправильным, и задремавший совсем ненадолго Фарис растерянно озирался, пытаясь понять, что именно изменилось за это время. Целитель Раэн сидел за столом и торопливо писал на листе странной бумаги, тонкой, почти прозрачной. И снег все так же шел за окном… За окном? Фарис посмотрел на небо и заморгал, подозревая, что успел сойти с ума за время сна.

— Пять часов, — бросил Раэн, откладывая перо.

— Что — пять часов?

— Ты проспал пять часов, почти весь день, поэтому и солнце не на месте. Интересно, что ночью будешь делать?

— На луну выть. Или сонное зелье попрошу, — буркнул Фарис, садясь и растирая ноющие виски.

— После этой гадости? — Раэн удивленно вскинул брови. — Уж лучше я тебя поленом по голове огрею. Честное слово, вреда будет меньше.

Аккуратно сложив листок, целитель вскочил и, улыбаясь, протянул Фарису руку. Тот, возмущенно фыркнув, попытался встать и понял, что помощь предлагалась не зря: ноги тряслись так, словно он в одиночку уговорил баклагу молодого вина. Впрочем, слабость быстро прошла, оставив лишь легкую головную боль.

— Ну что? — окликнул Фарис Раэна, сворачивающего письмо в трубочку. — Получилось?!

Тот пожал плечами.

— Что-то получилось, — сообщил он задумчиво. — А вот что? Пока ты отсыпался, я съездил к роднику, поискал отпечатки магии. Как бы тебе объяснить?

Покопавшись в потертой дорожной сумке, он достал из нее деревянную миску и мешочек, в котором оказалась горсточка птичьих перьев. Бережно вытряхнул их в миску, добавил золы из очага, разбил пару сырых яиц и плеснул воды, а потом взял ложку и несколькими движениями замесил подобие теста.

— Представь, что ты смотришь на след неизвестного зверя, — продолжил он, отставляя миску в сторону и опять копаясь в сумке. — Это не лапа, не копыто, не птичий след, а нечто иное, чего ты никогда не видел. Сможешь определить что-нибудь?

— Ну, может быть, величину, — неуверенно сказал Фарис.

— Разве что величину, — подхватил Раэн, старательно смешивая в медной чашке какое-то пахучее масло, белый порошок вроде муки и обыкновенный комок паутины. — Ни облика зверя, ни его повадок ты не узнаешь. Вот и у меня то же самое. Магия там точно есть, сильная, густая, несущая смерть, это я могу сказать совершенно определенно. А все остальное не читается. Откуда она взялась? Что послужило толчком? Почему не погиб только ты? Сплошные вопросы! Может быть, это как-то связано с новолунием?

Он размял получившуюся смесь и поджег, просто дунув на нее. Плоская лепешка вспыхнула ровным зеленоватым пламенем и очень быстро сгорела, оставив пепел, который чародей всыпал в миску с перьями и золой и снова размешал, на этот раз очень тщательно.

— Что ты делаешь? — не выдержал Фарис.

— Сейчас увидишь...

В ловких пальцах чародея комок грязно-серого теста с торчащими из него перышками стал фигуркой птицы, напоминая глиняные свистульки, которые лепят мальчишки.

— Если я чего-то не знаю, то это может знать кто-то другой, — отстраненно сообщил Раэн, выглаживая фигурку пальцами. Внезапно Фарис понял, что птичка прямо на глазах покрывается перьями, точь-в-точь такими, какие чужестранец смешал с золой. — А отправить обычное письмо у нас вряд ли получится, снег отрезал долину надолго. И времени терять тоже нельзя, так что придется...

Теперь он вертел в ладонях настоящую птицу размером примерно с грача, только неподвижную, словно чучело. Отложив свое создание в сторону, целитель взял со стола длинный узкий нож голубоватой стали, который Фарис только сейчас заметил, быстро полоснул левую ладонь по бугру возле большого пальца и сложил ладонь лодочкой. Видимо, разрез был глубоким, потому что ладонь почти мгновенно наполнилась кровью.

— Если хочешь получить что-то, нужно за это платить, — спокойно произнес Раэн, глядя на изумленного Фариса. — А за жизнь, даже такую ненастоящую, нужно платить жизнью. Или хотя бы ее частичкой. Все честно.

Взяв правой рукой птицу, он вылил на нее часть крови, и та мгновенно впиталась в темно-серые перья. Затаивший дыхание Фарис увидел, как то, что недавно было комком грязи, на глазах ожило, встрепенулось. Покосившись на него желтым глазом, колдовская птица перелетела на левую руку целителя и опустила клюв в лужицу крови. Через несколько мгновений ладонь оказалась чистой, только белая ниточка шрама на месте разреза еще напоминала о случившемся. Почему-то Фарису подумалось, что и она продержится недолго.

Привязав к лапке птицы письмо, завернутое для надежности в кусочек тонкого пергамента, Раэн открыл дверь, что-то сказал своему созданию и резко взмахнул рукой. Темно-серый комок сорвался с его предплечья и взмыл в небо, стремительно набирая высоту.

— В Аккаме живет один мой хороший друг, знаток редких видов магии, — пояснил чужеземец, возвращаясь в комнату. Ледяной порыв ветра, прорвавшийся в распахнутую дверь, закрутил оставшееся на столе перышко. — Если кто и может нам помочь, то это он. И не смотри на меня такими глазами. Вроде бы ты и раньше знал, что я чародей? Летающие ведра тебя не удивляли...

Насмешливо улыбнувшись, Раэн смахнул со стола остатки золы обратно в очаг.

— Придется нам набраться терпения, друг мой Фарис. Даже для моей птички путь до Аккама не близок. Неизвестно, когда она вернется, и будет ли толк от ее возвращения. Что ж, подождем!