Глава 8. Мудрость счастья и горя

После первого дня все следующие потекли для Фариса непрерывной серой чередой. Он не выходил на улицу, но иногда жадно смотрел из-за садовой ограды на редких прохожих, стараясь, чтобы его не заметили. Так птица, пойманная в силок, тоскливо глядит на свободных собратьев, надеясь взлететь и даже иногда пробуя крылья, однако снова и снова замирает в ловушке.

Долина, взбудораженная горем и страшной карой, успокаивалась медленно. То ли по приказу старейшин, то ли по общему молчаливому соглашению нистальцы разом перестали замечать и маленький домик возле площади, и тех, кто в нем жил. Целителя Раэна это не беспокоило, он и сам выходил со двора только в трактир за продуктами, посмеиваясь, что конская колбаса, жареные куры и овечий сыр в Нистале все равно хороши, даже не приправленные учтивостью.

Так прошло две недели, а на третью семилетний Кадис ир-Хаман, внук трактирщика, провалился в ледяной ручей, и травники Нисталя не смогли помочь мальчику, тающему в лихорадке. Отец Кадиса посреди ночи забарабанил в дверь целителя, разбуженный Раэн мигом собрался, отправился к ребенку и просидел у его постели до утра. К полудню мальчишка задышал свободно, жар спал, а еще через три дня он выбрался на улицу, здоровый и окрепший, и первым делом попытался снова провалиться в тот же ручей. На этот раз родичи были настороже, Кадис получил отцовского ремня, а нистальцы снова стали звать Раэна «почтенным» и кланяться при встрече. Пару раз к нему даже приходили за зельями, Фарис в таких случаях молча уходил из дома в сарай, где лелеял и обихаживал кобылу чародея в глухой тоске по своему Серому.

Странное дело, по матери, сестрам и младшему брату он не тосковал так, как по коню, которого вырастил из жеребенка. Родные… Думать о них было страшно и невыносимо больно, и Фарис изо всех сил запрещал себе это, раз и навсегда решив, что дядюшки Фарид и Нафаль их не бросят. Конечно, и малышу Хамиду, и Зарине с Дариной, и матушке сейчас несладко, никто не позволяет им забыть о брате-предателе, но ведь Раэн обещал помочь! Скоро все узнают, что Фарис не виноват, и тем, кто поверил в его предательство, станет стыдно.

Так что его семье просто нужно немного потерпеть, и Фарис дал бы себя выпороть кнутом, чтобы хоть украдкой попросить их об этом, но Раэн и сам отказался заглянуть к нему домой, и ему запретил. Сказал – не время. Фарис попытался было спорить, но Раэн напомнил про серебряное облако и вкрадчиво спросил, понимает ли ир-Джейхан, что именно может ненароком привести за собой к беззащитным родным? Сказанного оказалось достаточно, чтобы Фарис мгновенно покорился и согласился ждать.

Если не считать этого разговора, ему оказалось на удивление легко поладить с лекарем. Через пару дней Фарис уже чувствовал себя в доме Раэна совсем своим. Эти первые дни они лениво разговаривали за бесконечным кофе да играли в нарды, которые отыскались в кладовой. Сколько же Раэн знал интересного! О джиннах и дэвах, о древних воителях и чародеях, о далеких странах и людях, живущих там. А главное, рассказывал не как старики в долине, что важно и непререкаемо цедили пышные обороты, но весело и понятно, словно о самых обычных делах.

А потом Раэн взялся учить его сабельному бою. С утра Фарис успевал переделать все дела по хозяйству, сколько их было-то! Нарубить дров и растопки впрок, раз уж прежние хозяева домика об этом не позаботились. Натаскать воды, чтобы кухонные ведра и котел для мытья всегда были полны. Почистить сарай и покормить кобылу, прогулять ее по саду, а потом растереть соломенными жгутами, чтобы шкура лоснилась и кровь бежала быстрее. Да и все! Ни тебе заботы о большом семейном доме, ни отары овец в три сотни голов, ни прочих дел, которых никогда не переделаешь. Гоня мрачные мысли, как теперь мать с сестрами управляются без него, он быстро заканчивал, выходил в сад, и Раэн гонял его, как мальчишку, впервые взявшего в руки саблю.

Потом они обедали, целитель уходил в комнату, где варил свои лекарские зелья, а Фарис опять выходил во двор и занимался уже сам. Снова и снова он повторял указанные приемы, вплетая их в нистальскую манеру, которой учил его отец. Когда тело начинало дрожать от усталости, упрямо принимался за метание ножей и аркана, а едва передохнув – снова за саблю, доводя себя до изнеможения, до черных мошек перед глазами, чтобы сил осталось только на ужин и мытье.

Потом он падал в постель и засыпал, не думая ни о чем, чтобы утром проснуться для нового дня ожидания.

Но однажды Раэн все-таки застал его у окна, замершего, опустившего голову и в полнейшей безысходности кусающего себе губы, чтобы не кричать. Молча встал рядом, посмотрел на голые черные ветви сада, а потом медленно заговорил, тщательно подбирая слова:

— Когда умирают близкие… или друзья… то частичка твоей души, отданная им, умирает вместе с ними. И потому эту рану никогда не залечить… Они уходят навсегда, а ты остаешься с болью и горечью… И с пустотой в душе. В той ее части, что принадлежала им… Со временем боль стихает, а потом, словно зацепил пораненное место, какая-то мелочь случайно подворачивается, напоминая, и тебя будто холодом обдает… Но они ведь тоже отдали тебе часть своей души, и пока ты помнишь их — они живы… Лица, голоса… Они возвращаются… Во сне, нечаянной мыслью, словами, что могли бы сказать они… неожиданным уколом в сердце… И твоя жизнь принадлежит и им, ушедшим, тоже. Они словно проживают ее вместе с тобой… Как и со всеми, кто их помнит… И всегда остается надежда на встречу. Так что стоит подумать, чем они смогут гордиться в вашей общей жизни. Нет стыда в скорби. Но твоя слабость — плохой подарок тем, кто ушел.

— Ты… знаешь? — прошептал Фарис, не отрываясь от разглядывания заснеженных холмов далеко за садом. — Откуда?

— Каждому кажется, что его боль невыносима, что хуже просто быть не может, — тихо проговорил чародей. — Поверь, еще как может. У меня был друг. Давно. Очень давно и очень далеко отсюда. Мы вместе учились воинскому делу, с самого детства вместе жили в школе до совершеннолетия. Три десятка мальчишек в огромной комнате. Изо дня в день, долгие годы. Его кровать стояла слева от моей. После тренировок он смазывал мне синяки и ссадины лекарством, а я ему. Когда мне снились кошмары, он меня будил. Мне часто снились кошмары…

Раэн запнулся и резко выдохнул, словно от боли, затем продолжил ровным тоном:

— Мальчишки любят прозвища, они говорят больше, чем имена. Его звали Чертополохом за упрямство и вспыльчивость, а меня – Бродягой за то, что постоянно мечтал увидеть иные земли. Потом наши дороги разошлись. Я начал всерьез изучать магию, а он остался воином и мечтал стать джандаром нашего правителя. Лучший боец из трех десятков, что начинали вместе… У него бы получилось. Вот только я как раз столкнулся со своей первой тайной, но не знал, насколько она опасна. Конечно, когда я попросил Чертополоха о помощи, он откликнулся с радостью. Мы потянули эту тайну за ниточки с разных концов, а ниточки оказались ядовитыми змеями...

Чародей снова перевел дыхание. И голос его был так же бесстрастен, только пальцы, лежащие на крае подоконника, побелели.

— Его убили у меня на глазах. Прямо на улице, в нескольких шагах от моего дома. И вся моя магия не могла помочь… Я держал его на руках и рыдал, а Чертополох задыхался и все пытался сказать мне что-то. Он знал, что умирает, понимаешь, Фарис? И пытался предупредить меня о том, что успел понять. А я знал, что он был бы жив, не попроси я его о помощи. И какая разница, что я нашел того, кто приказал убить моего друга? Нашел и заставил умереть… Все равно Чертополоха не вернуть, а мне до конца жизни помнить, что это я отправил его на смерть. Никто не винил меня, Фарис! Ни его родичи, ни наши с ним друзья по школе — никто. А если бы винили, может, мне даже стало бы легче?

Нисталец протянул руку и молча сжал плечо Раэна. Вряд ли нашлись бы слова, способные помочь, так что не стоило и пытаться. Чародей улыбнулся невесело, но с благодарностью.

— Вина хуже боли, малыш. И никто не осудит тебя строже, чем ты сам. Не осудит и не накажет. Много раз после этого я терял друзей, но знаю точно: Чертополоха можно было спасти. Если б я тогда отнесся к опасности серьезнее… И все равно мне пришлось простить себя и жить с этим дальше. А иначе получилось бы, что он умер напрасно. И тебе тоже придется жить, Фарис, тем более что тебе и прощать-то себя не за что. Нет в случившемся твоей вины… Хотя от этого не легче, верно?

— Верно, — тихо отозвался ир-Джейхан.

Четкий профиль чужеземца белел рядом. За окном густые сумерки ложились на маленький дворик и пустынную улицу, скрывая далекие холмы. Грызущая душу боль медленно отступала, превращаясь в светлую терпкую печаль, но теперь Фарис готов был принять ее и навсегда оставить в своей жизни.

* * *

- И когда славнейший и достойнейший Люань Жэ Седьмой вернулся в родной город, он пришел в родную усадьбу и упал на колени, целуя землю своих предков. А прекрасная и верная Цветок Лотоса выбежала ему навстречу. И заплакала, и закрыла лицо рукавом, чтобы не показать, как постарела за эти годы…

- Еще бы, тридцать лет-то прошло, уж не помолодела девица, - тихонько буркнула старуха Шевари, склонившаяся над вязанием.

Собравшиеся укоризненно глянули на нее и снова завороженно вслушались в мягкий певучий голос чинца.

- Люань Жэ Седьмой встал и увидел, что лицо Цветка Лотоса скрыто многослойным шелком рукава. И хотя стан ее по-прежнему тонок, словно девичий, на волосы лег туман седины. «О, прекрасная дева! – воскликнул Люань Жэ Седьмой. – Прости, что так долго был я в пути. Однако повеление твое исполнено. Вот огненная птица, что пение возвращает здоровье, чьи слезы даруют молодость. Не печалься, что нежный жасмин юности сменился яшмой зрелости. По воле небес твои годы облетят с лица и тела, как лепестки вишни под порывом ветра». Он сорвал платок с клетки, и птица запела. У всех, кто услышал ее дивное пение, прошли недомогания и болезни. А потом из глаз птицы выкатились две слезы, подобные жемчугу. Люань Жэ Седьмой проглотил одну из них и тут же обернулся прекрасным юношей, словно и не прошло тридцати лет. Вторую слезу он отдал Цветку Лотоса, и ее волосы снова стали черными и блестящими, как драгоценный соболиный мех, кожа разгладилась, а глаза просияли подобно агатам. Все были поражены таким чудом, и князь Ван Хэ велел записать повесть о нем и отправить к Высочайшему Двору. Через положенный срок, поклонившись могилам предков и принеся жертвы богам, Люань Жэ Седьмой и Цветок Лотоса сыграли свадьбу и стали жить мирно и счастливо, а земного пути боги им отмерили еще пятьдесят пять лет и забрали к себе в один день. Потомки их и поныне живут в уезде Чаной…

- А птица-то куда подевалась? – не выдержала одна из служанок. – Чего ж они опять себе молодость не продлили? Неужто сдохла к тому времени?!

На нее шикнули за дерзость, и девчонка зажала рот рукой, но почтеннейший чинец не обиделся. Тонко улыбнувшись, он поднял палец перед собой и пояснил:

- Волшебную птицу милостиво согласился принять в дар Облачный Государь, и Люань Жэ Седьмой почтительно преподнес ее Высочайшему Двору. За этот верноподданный поступок Государь наградил Люань Жэ Седьмого двенадцатью ларцами, полными драгоценностей, и даровал ему и его потомкам освобождение от налогов на три поколения.

Женщины понимающе закивали, хотя кое-где послышались горестные вздохи, а Наргис, улыбаясь про себя, подумала, что обычаи царственных особ удивительно схожи. Если бы кто-то из подданных пресветлейшего шаха заполучил такую волшебную редкость, самым разумным поступком было бы немедленно подарить ее повелителю. В противном случае… Впрочем, думать о таких вещах ей, дочери визиря, не полагалось. Пресветлейший государь велик и мудр, он достойно награждает верность и карает непочтение. Да хранят его светлые боги, ибо без государя все шахство рухнет в пропасть беззакония.

- Благодарю вас, почтеннейший Лао Шэ, - сказала она вслух, и женщины, собравшиеся в большой комнате, закивали. – Вы великодушно рассказали нам прекрасную повесть, полную чудес и мудрых мыслей.

Чинец сложил перед собой ладони и ответил почтительным поклоном, не вставая с подушек, на которых сидел. Кто-то из девушек тут же метнулся к нему с пиалой прохладного шербета, и Лао Шэ сделал пару глотков, а затем улыбнулся и сказал:

- Мне ли, недостойному, принимать эти слова от светлейшей госпожи? Видит небо, это я, ваш покорный слуга, должен вечно испытывать признательность за подобную заботу. Поистине этот дом стал для меня дороже родного. Когда вернусь домой, сердце свое оставлю здесь, и пусть послужит оно камешком в башне славы и величия вашей семьи.

Женщины вокруг умиленно улыбались, продолжали кивать и покачивать головами, с восхищением глядя и на ученого чинца, знающего столько дивных сказок, и на свою госпожу, что ведет с ним благородную беседу.

- Говорят-то оба как по писаному… - расслышала Наргис восхищенный шепот из стайки служанок, замерших у самого входа.

Их в гостиную допустили из великой милости, и болтушке немедленно поддали локтем под ребра, чтобы замолчала. Не дай боги, госпожа прогневается и больше не позволит слушать истории, которые уже вторую неделю рассказывает по вечерам приезжий мудрец. Конечно, всю прислугу в комнату не пускали, но можно не сомневаться, что на следующий же день очередная легенда или сказка из далекой Чины облетит усадьбу, пересказанная несколько раз. Правда, благородный чинский юноша Люань Жэ Седьмой в изложении кухарок и охранников станет Латифом или Хазретом, а Цветок Лотоса превратится в привычную Ясмин, Гюльназ, а то и Наргис. Все-таки нарциссы с жасмином добрым харузцам куда привычнее и понятнее лотосов.

- Ох и хороша история! – выдохнула тетушка Шевари, и Наргис, хорошо знающая ее характер, немедленно насторожилась. – А все ж таки не следует забывать, что сказка – она сказка и есть. Добро, что боги сжалились и Люань этот живым домой вернулся, да еще и с волшебной птичкой. А ну как сложил бы голову где-нибудь по дороге? А девице его всю жизнь ждать? Понятное дело, что она завяла да исчахла от горя и забот. После тридцати лет одиночества, пожалуй, и замуж уже не захочешь!

- Так ведь она ж опять помолодела, - возразила тетушка Навадари, тоже одна из тех, кому, ради их положения в доме и почтенного возраста, обсуждать истории дозволялось. – А раз молодая, так чего замуж не пойти? Опять же, Люаня этого чинский государь сокровищами пожаловал! И молодой, и богатый – жених на славу!

- Ну, сокровища сокровищами, а жить-то с человеком, не с ними, - сварливо возразила Шевари, и все в комнате притихли, даже сам Лао Шэ сощурился, попивая шербет и слушая спор. – Вот ты бы пошла за мужчину, который по первому твоему слову готов на тридцать лет из дома сорваться? Мало ли что девчонка неразумная захочет? Может, она звезду с неба потребует, так он и за звездой побежит? А вот не добыл бы он эту птицу, а? Хорошо, если сам домой вернулся нищим да старым, хоть помер бы в покое, а не в канаве придорожной. А невеста всю жизнь прожила пустоцветом, ни мужской ласки не зная, ни деточек не родив. Не всякому ж боги вторую жизнь жалуют. Простому человеку одну бы прожить как положено.

- Ты что ж такое говоришь, а, Шевари? – возмутилась тетушка Навадари. – По-твоему, как этот Люань за порог, так Лотос должна была за другого выскакивать? Может, еще за первого, кто посватается, чтобы в девках не остаться?

- Ну, за первого-то зачем? – пожала плечами Шевари, не переставая вязать – спицы так и мелькали в руках. – Раз уж она лучшая красавица была в этом их уезде, так выбрать могла, наверное. Уж не хуже этого Люаня там женихи водились. Да и не сразу, а подождала бы лет пять для приличия.

- А как же любовь? – простонал кто-то из молодых. – Она ж его любила!

- Эх, девицы… - вздохнула Шевари и бросила быстрый взгляд в сторону Наргис. – Любовью в холода не укроешься да в казан не положишь. Благо, что не сирота она была и не нищенка, а девица из приличной семьи, да еще и единственная дочь. Вот и прожила эти тридцать лет в довольстве. А если бы у нее на руках пять младших сестер было – и всех замуж надо выдать? Да родители старые… А если бы он не до свадьбы за птицей этой сорвался, а потом? Когда у них уже дети родились бы, а? Это, конечно, вряд ли. Мужчины только для невест готовы за волшебными птицами бегать, а станешь законной женой – и курицы на ужин не всегда допросишься. Но вдруг? Он, значит, уедет на тридцать лет, а ты с детьми? Да со своими родителями, да со свекрами, которых он на тебя оставил, а? Тут никакого волшебства не захочешь, лишь бы муж дома был, чтобы не одной с этим хозяйством биться. Ну, обещала она ему… Обещания надо держать, это верно. Да только и головой же думать надо. Поискал бы года три эту птицу – и хватит. Вернулся бы домой с подарками заморскими, так приняла бы его невеста и без птицы.

- А если бы не приняла? – спросила Навадари, воинственно выставив вперед подбородок. – Вот взяла бы да отказала, раз он слово не исполнил?

- Значит, сама дура! – отрезала Шевари. – Если живого жениха готова на глупую девичью мечту променять и на тридцать лет из дома выгнать, значит, не заслужила ни жениха этого, ни счастья женского. Вот скажи мне, Навадари, какая ей была необходимость в этой птице? Помнишь, наш почтенный гость другую сказку рассказывал? Как девица чинская бросила жениха перед алтарем и пошла на край света за лекарством для отца? И выслужила ведь зелье у этих драконов их чинских, и домой вернулась, и замуж потом вышла. Хоть жених ее и не дождался, да нашелся иной достойный человек, что такую дочернюю преданность оценил. Вот эта история по мне. Чтобы родного батюшку или матушку от смерти спасти, любому дракону рога посворачиваешь! Но Лотос-то не больная была, а просто ей красоту свою бесценную уберечь хотелось. Чтобы подружки старились, а она все молоденькой да свеженькой бегала. Красоту, ишь ты! – Шевари зло фыркнула, и спицы в морщинистых руках замелькали еще быстрее. – Мало ей было того, что и так первая красавица. Да и кто не красив по молодости? Или ты, Навадари, нехороша была? Или я? Да я бы свою молодую красоту всю по капельке сцедила и отдала, лишь бы мой Тарун с войны пришел. Только сгинул он в Степи, и могилы не найти. С волшебной птицей не вернется… А Лотос эта – дура из дур! И зря ей боги жениха вернули, как по мне. Еще и с молодостью! Вот встретила бы она его, а оба старые, и жизнь прошла впустую! Уж и не знаю, как бы тогда в ногах валялась и за глупость свою каялась. Хотя оба хороши, конечно. Она, дура, послала, а он, дурак, пошел! – сердито закончила Шевари в полной тишине.

- Мудрость почтенной госпожи велика и неизмерима, - уронил чинец, обводя молчащих женщин добрым и лукавым взглядом прищуренных глаз. – Но бывает мудрость счастья и мудрость горя. Когда говорит одна из них, то вторая всегда молчит, потому что знает, человек не способен слышать оба их голоса вместе. Блажен тот, кто в радости не забывает о горе, а в горе умеет помнить радость. – Женщины снова закивали, а чинец продолжил задумчиво и неторопливо: - Если бы Люань Жэ погиб или вернулся старым, не найдя огненную птицу, это был бы совсем другой рассказ, не менее назидательный. Он учил бы таким необходимым вещам, как осторожность, скромность и благочестие. Боги велели нам рождаться, стариться и умирать в свой срок. Нарушение этого порядка – большой грех. Но Цветок Лотоса получила суровый урок за свое честолюбие и гордыню. Тридцать лет – долгий срок, и все-таки она выдержала его, не поддавшись искушениям. Измени она Люань Жэню и выйди за другого, чем бы оправдалась перед собой, богами и людьми? А так она сохранила главное – верность.

- Верность… - тихо повторила Наргис и смутилась: на какой-то миг все глаза в комнате обратились на нее, но тут же снова женщины отвели взгляды.

Кто старательно уткнулся в рукоделие, кто тихонько зашептался с соседкой. А Лао Шэ медленно и торжественно кивнул ей, почти поклонился. Затем встал и согнулся уже в самом обычном почтительном чинском поклоне, проговорив:

- Прошу прощения, что мой скромный рассказ едва не оказался причиной распри в этом доме.

- Ну что вы, господин Лао Шэ, - улыбнулась Наргис. – Разве истина порой не рождается заново в спорах о ней, подобно змее, кусающей свой хвост?

- Ах, госпожа моя, - покачал головой чинец, - каждый раз мне приходится напоминать себе, недостойному, какой искушенный и пытливый ум сочетается с вашей красотой. Но если так, рассудите же нас, прошу. Должна была Цветок Лотоса ждать жениха, которого сама же отправила в далекий и почти безнадежный путь?

- Да, - уронила Наргис, чувствуя, как взгляды притихших женщин снова встретились на ней. – Ей не следовало просить у него такое непосильное и опасное доказательство любви. Но если Люань Жэ Седьмой все-таки отправился в путь по ее просьбе, честь требовала, чтобы она хранила ему верность, сколько бы он ни отсутствовал.

Старуха Шевари поджала губы, тетушка Навадари просияла победной улыбкой, а чинец снова поклонился. Он вообще кланялся легко, охотно и слишком часто для пожилого почтенного человека, но Наргис знала, что таковы чинские обычаи. Надир, правда, утверждал, что чинцы делают это, потому что верят, будто через взгляд человека можно узнать его мысли. Но какие мысли может скрывать добродушнейший Лао Шэ, всего лишь рассказавший занимательную сказку?

- А жениху той девы, что отправилась за лекарством для отца, тоже надлежало ее ждать?

Лао Шэ прищурился, и было видно, что ему искренне интересно. Шепотки среди женщин не стали громче, но общий разговор, хоть и тихий, усиливался, словно шум приближающейся волны.

- Да, если он любил ее и был человеком чести, - твердо ответила Наргис. – Ее причина отложить свадьбу была достойна уважения. Какая дочь не захочет спасти родителей? Но… - Она заколебалась и сказала с некоторым сомнением: - Будь я на ее месте, я сама бы вернула жениху обещание, чтобы ему не пришлось ждать напрасно. Если любовь достаточно велика, верность можно сохранить и без клятвы. Если же нет – клятва не поможет, лишь отягчит совесть и душу.

«Как вернул тебе брачные клятвы Аледдин, - иглой воткнулась ей в сердце мысль. – Он не хотел, чтобы ты связала судьбу с умирающим. Так почему же ты до сих пор не отпустишь ни его, ни себя? Есть ли честь в такой верности? Может быть, просто у тебя нет иного выбора, как хранить эту непрошеную и никому не нужную верность? Что бы ты сделала, если бы кто-то действительно тронул твое окаменевшее от горя сердце?»

- Благословлен богами тот, кому не приходится выбирать между любовью и верностью, - сказал вдруг Лао Шэ, и Наргис вздрогнула, потому что это прозвучало ответом на ее вопрос самой себе. – Какой путь покажется длинным, если летишь на двух этих крыльях?

- Вы правы, почтенный, - откликнулась она и, встав, низко поклонилась чинцу. – Благодарю за рассказ и урок.

Зашелестели платья и шали: женщины в комнате последовали ее примеру, вставая и кланяясь, Лао Шэ, не переставая, кланялся в ответ. Наргис же, как только позволили приличия, стремительно вышла из комнаты на террасу, спустилась в сад. Сморгнув навернувшиеся слезы, до боли вгляделась в равнодушное эмалево-голубое небо и безмолвно взмолилась: «Пресветлые боги, пусть моя любовь и верность в самом деле обернутся крыльями. Позвольте мне увидеть его еще раз и понять, не лгу ли я самой себе, отказываясь даже думать о других мужчинах? Что это, любовь или трусость? Верность или страх? Дайте мне знак, молю!»

Но небо молчало, и лишь легкий ветерок закачал розовые чинские лотосы на зеркальной глади пруда.