Глава 6. Куда ведут дороги

- Значит, тебя зовут Халид?

Зеринге молча склонил голову, стоя на коленях и удивляясь, до чего же благодатнейший ир-Шамси не похож на почтенного старца, которого он ожидал увидеть. В представлении Халида такой важный человек, да еще и жрец, должен был ходить чинно, смотреть важно, а если уж о чем-то говорить, то изрекать одни только мудрости. И, конечно, верховный предстоятель должен быть украшен сединами, а взгляд иметь лучистый и умиротворенный…

- Встань, юноша, - хмыкнул невысокий дородный старичок, посмотрев на него поверх листа бумаги. – Пол каменный, холодный, хоть и коврами застелен. Оказал уважение – и ладно, хвалю, а колени побереги, к старости ой как пригодятся.

И снова углубился в чтение письма Раэна.

Зеринге поднялся, раз было велено, и украдкой быстро огляделся. Когда еще выпадет случай попасть в спальню такого человека?! Комната, куда его привели, была обставлена удобно, однако без особой роскоши. В глубине виднелась постель с балдахином, по стенам тянулись полки, заставленные книгами и шкатулками, а сам предстоятель сидел в глубоком низком кресле у стола, вытянув ноги в шерстяных чулках и уложив их на скамеечку. Темный халат, не слишком щедро расшитый зеленым шелком, короткая бородка и морщинистые руки с одним-единственным перстнем-печаткой, да и то камень в нем какой-то простенький, вроде яшмы... И это один из столпов трона, светоч мудрости и благочестия? Больше похож на небогатого книжника, который не гнушается заработать лишнюю монетку, составляя прошения для крестьян и ремесленников.

- Вот оно как, значит… - задумчиво произнес благодатнейший ир-Шамси, сворачивая письмо, и Халид напрягся – голос жреца неуловимо изменился, потеряв добродушие. – Что ж, дай-ка я на тебя погляжу, Халид ир-Кайсах, именуемый также Зеринге. Иди сюда. Только на колени больше не падай, ни к чему это. Так мне в глаза посмотри.

Похолодев, Халид сделал шаг на негнущихся ногах, потом еще один – и оказался совсем близко к предстоятелю. Тот, откинувшись на спинку кресла, несколько мгновений рассматривал Халида, а потом поймал его взгляд своим, нисколько не благостным, а острым, словно входящий в тело нож.

- Целитель Раэн просит, чтобы я оказал тебе милость и принял твою исповедь, - уронил он негромко. – Только исповедь должно слушать, когда она исходит от сердца, а у тебя сердце пока молчит. Впрочем, и голова – тоже. Скажи, Зеринге, сколько жизней у тебя на счету?

- Не знаю, благодатнейший, - с трудом вымолвил Халид пересохшими губами.

Странное дело, он совсем не боялся, хоть и понимал: одно слово этого старичка – и болтаться ему в петле где-нибудь на заднем дворе храма. А если не повезет, бывает участь и похуже. Вот решит благодатнейший, что душа Халида требует спасения – и бросят его в каменный мешок, вспоминать прегрешения да каяться. Говорят, в подвалах Света многие дюжины преступников замаливают свои деяния долгие годы до самой смерти.

Все это он знал, но страха все равно не было. Только пронзительное чувство тоски, будто что-то хорошее коснулось Халида, но не осталось, а ушло безвозвратно.

- Не считал, да? – хмыкнул ир-Шамси.

- Не считал, - хрипло признался Халид. – Когда в караванной охране ездил, редкий раз без драки обходился, а там разве посчитаешь? А потом…

- Да-да, а потом?

Темно-карие глаза предстоятеля хищно блеснули.

- И потом не считал тоже, - выдохнул Халид. – Как за дюжину перевалило, так и… бросил.

- Страшно стало? – спросил ир-Шамси без малейшей улыбки на губах и во взгляде. – Или стыдно? Или все равно?

Перед тем, как ответить, Халид честно подумал. Нет, наказания после смерти он не боялся, хоть жрецы и говорят, что убийца получит воздаяние от демонов Бездны. Те же самые жрецы еще как блудят, воруют и клятвопреступничают. И подняться в своем храме на ступеньку-другую ценой чужой жизни еще как не гнушаются – были у него и такие заказы. А если они не боятся расплаты от богов, значит, не все так сурово с этой расплатой.

И стыдно ему не было. Ну, почти никогда. Кое-какие заказы и вправду хотелось позабыть, но стыд – это когда обещаешь больше такого не делать, неважно, богам или себе самому. А Халид понимал, что все равно не бросит свое черное ремесло. Привык уже к легким деньгам да вольной жизни. Вот если поймают – придется платить сразу за все, но кто из ночного народа об этом не знает? Все ходят под плахой да веревкой. Но стыд?

- Нет, благодатнейший, - сказал он, всем телом чувствуя взгляд предстоятеля, как пронизывающий холодный ветер. – Не страшно, не стыдно. Просто не к чему. Боги и так все видят и счет ведут. Люди… Ну, тем все равно, за одну смерть меня казнить или за сотню. А исповедоваться, уж простите, я не буду. Зачем?

Он опустил глаза, уставившись на самый обычный ковер, тоже не из дорогих, как и все в этой комнате. Даже потертый немного. Удивившись собственному равнодушию, подумал, что может и не доехать до Салмины, если благодатнейший решит иначе. Однако ир-Шамси снова хмыкнул, разглядывая его, а потом протянул:

- Ой, дура-а-ак… Ладно, раз уж Раэн за тебя поручился, посмотрим, что из этого получится. Но и совсем без исповеди отпустить не могу. Не положено. Служба у меня такая, всякую заблудшую душу в совесть макать, будто котенка – мордой в молоко. Скажи, Зеринге, как давно ты убил человека? Ну, в последний раз…

- Третьего дня, - выдавил Халид, поражаясь, что хочет соврать – и не может. Наверное, это все-таки жреческая магия, если правда сама лезет на язык, так и подводя его под заслуженную кару. И угрюмо добавил: - Только не одного, а троих. На дороге в дне пути от Аккама.

- И за что?

Глаза ир-Шамси снова хищно и остро блеснули.

- Ограбить меня хотели, - честно ответил Халид.

- Ах, вот как… - протянул благодатнейший. – Разбойники?

- Нет, хозяин постоялого двора да пара его работников. Увидели, что еду один, конь добрый и кошелек не пустой… Поднесли сонного зелья в вине, да я вкус вовремя распознал. А когда встал из-за стола своими ногами – втроем накинулись.

Про Ласточку он говорить не стал, чтобы не объяснять, сколько она стоит. А ведь эти трое на нее в первую очередь глаз положили. Вот за дурную жадность и поплатились.

- Ну, этот грех я тебе отпускаю. Ибо сказано: «Совершившему зло справедливость воздай полной мерой».

Предстоятель помолчал, а потом негромко сказал, глядя куда-то мимо Халида:

- Все мы идем по дороге, проложенной для нас богами. Идем и думаем, что свернуть некуда. А ведь перекрестки на этой дороге чуть ли не на каждом шагу. Вот свернули бы те трое вовремя – и остались живы. Что скажешь?

- Скажу, что будь у них дурман почище да подороже, то потерял бы голову я, а не они, - мрачно проговорил Халид. – Это хорошо, благодатнейший, когда свернуть можно, а ведь бывает, что либо прорвешься через засаду, либо сдохнешь. Вот когда дорога чистая, тут и оглядеться можно.

Несколько ударов сердца ир-Шамси смотрел на него, словно обдумывая сказанное, а потом негромко рассмеялся. Морщины-лучи разбежались от уголков глаз, но в самих глазах улыбка так и не появилась. Отсмеявшись, предстоятель взял со стола колокольчик и позвонил, а потом неторопливо уронил:

- Раэн просит, чтобы тебя отправили в Салмину. Будь пока гостем храма, а как соберется караван, тебе найдут место. Иди, Халид ир-Кайсах, именуемый Зеринге. И помни, боги долго терпят, но никогда не забывают. Потому осмотрись получше и подумай, куда ведет твой путь.

Халид молча поклонился и вышел вслед за появившимся в дверях прислужником. Между лопаток чесалось так, словно благодатнейший ир-Шамси смотрел поверх наложенной на тетиву стрелы. Облегчения от того, что его выпустили, тоже не было.

«Думай не думай, а ехать придется туда, куда велел Раэн, - усмехнулся Халид про себя. – И никакие поучения этого не изменят, а уж мои решения – тем более».

* * *

Фарис так и не узнал, где провел эту ночь целитель, потому что проснулся в одиночестве. Лежа на кровати лицом к стене и слушая, как уютно и мирно позвякивает посуда, он беспомощно замер, не решаясь ни встать, ни даже повернуться, и ненавидя себя за эту трусость. Вся его жизнь, такая понятная и беззаботная, в одночасье рухнула, разделившись на то, что было до вчерашнего утра, и то, что будет теперь. И эта новая жизнь казалась беспросветной тьмой.

Вчера, когда старый ир-Саттах, разом лишившийся двоих внуков, трясущимися губами зачитывал приговор, Фарис просто оцепенел, не понимая, что происходит. В чем его обвиняют? Он же честно все рассказал! Но явь обернулась кошмаром, от которого не удалось очнуться. С Фариса срывали пояс, привязывали к столбу, в собравшейся толпе всхлипывали женщины, а он, избитый и знающий, что скоро умрет, больше всего боялся увидеть глаза родных, на которых тоже лег его позор. Напрасно боялся, никто из них не появился на площади. Ни мать, ни ее братья, дядьки Фариса, ни младшие родичи… Вот тогда Фарис и понял, что уже мертв.

Он знал, что рядом с могилами погибших у Девичьего родника поставят шестое надгробье, но женщины рода не станут плакать над ним три дня, как положено по обычаю, и никакого имени на камне не напишут. И мать Фариса до конца жизни будет приносить цветы и медовое печенье только к могиле его брата, обходя заброшенный холмик, который быстро сравняется с землей. И никогда больше в семье ир-Джейхан не назовут ребенка его, Фариса, именем, доставшимся ему от прадеда, именем труса и предателя.

Фарис подумал о том, как встанет и выйдет на улицу, как увидит прежних друзей или кого-то из родичей – и его внутренности скрутились в тугой узел.

Не лучше оказались и раздумья о том, как ему теперь вести себя с приезжим целителем. До сих пор никто, даже отец с матерью не имели над ним такой власти, какую получил этот странный чужак. Обычай превращал ашара в бессловесную вещь наподобие коврика под ногами, и Фарис с содроганием думал, что на месте Раэна мог оказаться кто-то другой, не так великодушно настроенный. Например, кто-нибудь из семьи ир-Саттах…

А целитель не был похож на того, кто станет мучить беспомощного ради удовольствия, но даже с ним не хотелось встречаться глазами. Когда Раэн, проходя мимо, окликнул его, Фарис поглубже зарылся лицом в подушки, старательно изображая сон. И хотя понимал глупость этого, все-таки попытался оттянуть момент, когда нужно будет вставать.

- Эй, парень, - не отступал хозяин дома. – Ты сегодня есть собираешься?

Пришлось приподняться и вежливо отозваться, что он совершенно не голоден, так что пусть почтенный Раэн о таких пустяках не беспокоится. Желудок, прилипший к спине, возмутился и возразил урчанием, но Фарис опять упрямо уткнулся в стену.

- Значит, завтракать ты не хочешь? – насмешливо уточнил голос у него за спиной. – Что ж, согласен, еда без желания – верный путь к болезни. Но с этой бедой постараюсь помочь, лекарь я все-таки или нет?

Ш-шух! Одеяло слетело на пол, и на ничего не подозревающего Фариса, разогретого после сна, обрушился студеный водопад.

Ошалев, он кубарем скатился с постели и тут же вскочил на ноги. Прямо перед ним висели в воздухе два пустых ведра, покачиваясь, будто на невидимой веревке, и капая на полосатый шерстяной коврик. Целитель Раэн стоял у самой двери, прислонившись к ней и сверкая самой ехидной улыбкой из всех, виденных Фарисом.

Забыв обо всем и сжав кулаки, Фарис рванулся вперед, не глядя на взбесившиеся ведра, и… поймал брошенный ему ворох одежды. Его собственной одежды, причем сухой и целой! Только рубашка оказалась чужой, из серебристого шелка, да еще и расшитая по вороту и манжетам жемчугом – для мужчины непредставимая и странная роскошь.

Фарис вспомнил свою, изодранную, залитую кровью, – и осознание случившегося накрыло его с головой. Что он творит? Собирается подраться со своим спасителем?! Мерзкое слово «хозяин» он постарался отогнать, как отвратительного овода, норовящего сесть на открытую рану.

- Прости, твою рубашку спасти не удалось, проще было выкинуть, - проницательно сообщил Раэн. – Ну так что, будешь бить меня голым или все-таки сначала оденешься? – Устыдившийся Фарис уже начал подбирать слова для почтительной просьбы о прощении, но целитель окинул его пристальным взглядом от мокрых волос до ступней, поднял смеющиеся глаза к лицу Фариса и вкрадчиво добавил: - А хочешь, оставайся так. На красивое тело и посмотреть приятно, а дров я в очаг еще подкину – не замерзнешь.

В бессильной ярости Фарис кинулся натягивать подштанники, а затем и штаны, понимая, что снова попался на ту же уловку, что вчера. И ответить-то нечего, за границы положенной учтивости целитель ни разу не перешел, а шутки… Что ж, не Фарису на них обижаться!

Штаны липли к влажному телу, Фарис торопливо подтянул их и замер, когда рука привычно дернулась к пряжке пояса… С трудом отвернулся от целителя, пряча лицо… Нарядная, словно у жениха, рубашка валялась на полу, куда он ее уронил. Наклонившись, Фарис поднял и судорожно стиснул пальцами тонкий шелк, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в него зубами и заглушить утробный отчаянный вой.

- Не надо, - тихо прозвучало от двери.

Не дождавшись ответа ни словом, ни движением, Раэн подошел вплотную, с неожиданной властностью приподнял за подбородок склоненную голову Фариса, повернул к себе.

- Не надо, - повторил он со спокойной уверенностью. – Не позволяй тому, что случилось, управлять тобой. Пояс – это просто полоска кожи с медными бляшками. Кожа и медь. Это не часть твоей души.

«Неправда! – хотел крикнуть Фарис, но не смог, завороженный бездонными провалами черных глаз. – Ты не знаешь! Ты не из Нисталя, тебе просто не понять, что он значил для меня…»

«Думаешь, не понимаю?» – безмолвно ответили ему глаза целителя.

- Фарис ир-Джейхан, - негромко произнес Раэн вслух, и напряженный, как тетива, Фарис не услышал в его голосе жалости, за которую сейчас возненавидел бы любого. – Можешь и дальше скорбеть о своей судьбе. Можешь тосковать о кожаной ленточке, которую носил с детства. Можешь биться головой об стену и умирать от голода. Но тем, кто погиб у Девичьего родника, плевать, на чем сейчас держатся твои штаны. Так что прекрати растекаться по полу, как жидкий навоз, и приди в себя хоть ненадолго. Мне понадобится твоя помощь.

Он отступил на шаг. Фарису показалось, что ему надавали оплеух, так загорелись щеки. Не глядя на Раэна, он молча надел измятую рубашку, на удивление оказавшуюся впору, и собственную замшевую безрукавку. Натянул сапоги и остановился, не представляя, что делать дальше.

- Ну как, вкус к еде еще не появился? – ровным голосом, словно не размазывал только что Фариса, будто лепешку по противню, осведомился целитель.

Откуда-то из-за спины он вытянул, не поворачиваясь, два грубо вырезанных деревянных меча, недлинных и узких, больше похожих на степняцкую саблю, которой в Нистале учится владеть любой мальчишка.

- Я тут краем уха слышал, что ты неплохой боец. Один из лучших в долине, говорят… Это правда? - с той же вернувшейся вкрадчивостью поинтересовался Раэн.

- Может, и правда, - буркнул Фарис, но чужих заслуг себе приписывать не стал: - Только лучшим у меня отец был, а я так… тень его, да и то не слишком длинная.

- Мастерство – дело наживное, - утешил его целитель и вышел из дома во двор, засыпанный снегом, но уже утоптанный. – Ну, чего стоишь? Или не по руке?

Фарис повертел в руках деревяшку и удивленно посмотрел на чужестранца. Высокий и, пожалуй, статный, тот все равно не казался достойным противником. Целитель же! Да и стоит как-то странно, слишком расслабленно, будто вовсе не готовится к бою. Ни хищного прищура, ни особой опасной тяжести во взгляде, которые Фарис видел у опытных бойцов. Будто вот-вот улыбнется. Или шагнет – и пойдет в легкий праздничный пляс.

- Зачем? – осторожно спросил он у Раэна и выдавил непослушными, словно вдруг замерзшими губами: - Все равно мне оружие больше не положено. Даже в руки брать нельзя. Так что если тебе джандар нужен, то промахнулся ты, почтенный.

- Забавные у вас обычаи, - усмехнулся целитель. – Саблю не положено, значит, а вилы или, к примеру, мотыгу, можно? Как будто в умелых руках они хуже сабли. Я еще не видел вещи, которой нельзя убить человека. Ну а это… - Он указал взглядом на деревяшку. – Не разминался я давно. Да и тебе полезно тяжелым помахать, чтобы меньше глупостей в голову лезло. Хочешь на спор? Кто первый три удара пропустит, после завтрака всю посуду моет. Ее давно почистить пора, да мне все некогда было.

- А если синяков наставлю? – уточнил Фарис, у которого слегка отлегло от сердца.

Размяться – это дело хорошее, правильное. И деревянная сабля, больше похожая на игрушку, никак не противоречит обычаям, по которым ашара даже нож в руки брать непозволительно. И вообще, Раэн сам велел!

- А попробуй, не обижусь! – разулыбался целитель и первым сделал шаг.

Легкий, скользящий, даже снег не скрипнул под узким щегольским сапогом. Осеннее солнце, будто вспомнив, что должно растопить этот первый снег, брызнуло россыпью лучей. Фарис прищурился, вскидывая саблю, которая вдруг легла в руку, словно настоящая…

- Целители… так не дерутся! – выдохнул он, в который раз поднимая выбитое из руки оружие.

Запястье, которому досталось сильнее всего, болезненно ныло, голова кружилась, а перед глазами все плыло. И больше всего Фарису сейчас хотелось упасть на колени и просто отдышаться, но гордость заставляла стоять прямо, всем видом показывая, что он готов продолжать. А ведь времени прошло – тонкая свеча сгореть не успела бы!

- И многих целителей ты знал? – весело поинтересовался Раэн. – Еще и дрался со всеми?

- Все равно, - не уступал Фарис, радуясь передышке. Это не у него ноги подкашиваются и руки дрожат, а просто неучтиво разговаривать и махать саблей одновременно. – Зачем целителю уметь драться? А уж чародею – тем более! – вспомнил он качающиеся в воздухе ведра.

- Значит, я неправильный целитель и чародей, - хмыкнул Раэн, окинул его взглядом и первым опустил оружие. – Хватит с тебя, иначе упадешь. В глазах не темнеет?

- Вот еще! – вскинулся Фарис и… пошатнулся. – Да я просто…

- Ел последний раз вчера утром, - подхватил лекарь. – А то и позавчера. Потом тебя били, потом ты замерз… Хватит, говорю.

Он забрал у Фариса ненавистную уже деревяшку и, развернув его за плечо, подтолкнул в сторону дома. На последних остатках гордости Фарис еще намочил в кадке полотенце и вытер лицо, шею и руки, со стыдом подумав, что надо бы вымыться полностью, но сил нет. Раэн тем временем возился у стола, на котором появилась жареная курица, лепешки и сыр. Фарис растерянно замер, не зная, что делать. Если он гость, как сказал Раэн вчера, то ему положено ждать, пока позовут к трапезе. Но… какой он гость, если посмотреть правде в глаза?

- Садись, - позвал Раэн. – Сегодня будем доедать, что осталось, а завтра я в харчевню схожу. Тебе пока на улице лучше не показываться.

Фарис молча кивнул, опускаясь на лавку. Коротко возблагодарил богов, пожелал здоровья и благополучия хозяину дома, Раэн ответил положенными словами, словно и в самом деле принимал гостя.

Ели они молча, и с каждым проглоченным куском Фарис чувствовал, как возвращаются силы. Похоже, он и вправду был здоров, только очень голоден. А ведь думал вчера, что ребра ему точно поломали. Раэн, значит, не просто его отвязал, но и вылечил. А как он дерется! Конечно, будь Фарис отдохнувшим и сытым…

«И тогда бы ничего не смог сделать, - беспощадно сказал он самому себе. – Лекарь тебя гонял, будто котенок – перышко! Он владеет саблей лучше всех, кого ты видел. Даже лучше отца! Вот бы у кого поучиться… Но с чего ему тебя учить? Да и перенять такое мастерство – это все равно, что взглядом двигать ведра с водой. Он и это умеет, а тебе не дано».

Утолив голод, он встал и поклонился, а потом с некоторой растерянностью воззрился на посуду, что стояла на небольшом столике в углу. Там же была кадушка с водой и ковш, но…

- Что, думаешь, как проигрыш отрабатывать? – снова проявил проницательность чародей. – Тряпку хоть раз в руках держал?

- Не мужское это дело, - буркнул Фарис, принимаясь закатывать рукава щегольской рубашки и размышляя, не снять ли ее вовсе.

- Да-да… - протянул Раэн. – Целителям саблей владеть не положено, а воинам – тряпкой для посуды. Только жизнь, она посложнее, чем говорят обычаи. Поэтому лишних умений в ней не бывает.

- Говоришь, как мой отец, - заметил Фарис, и внутри снова болезненно потянуло: дожил бы глава семьи до этого черного дня, что бы он сказал?

Ох, ничего доброго.

- Вот видишь, мудрость со всех сторон льется тебе в уши, - рассмеялся Раэн.

Оглядев гору грязных чашек и мисок, Фарис вздохнул, покоряясь тяжкой участи и принимая ее как справедливое воздаяние за недавнее бахвальство. Хорошо еще, что хвастался он воинским умением самому себе и только в мыслях, а то вовсе постыдно вышло бы. Нет, ну кто мог подумать, что на кухне бывает столько посуды, и всю ее нужно мыть?! Притом их с целителем только двое. А как женщины ухитряются целыми днями готовить на большие семьи, держа кухню в чистоте?!

Закатив рукава чужой рубашки на самые плечи и стараясь не брызгать, он осторожно принялся за дело. Вроде бы ничего хитрого. Но на мисках и пиалах упрямо оставались грязные разводы, а вода заканчивалась так быстро, словно ею напоили целую отару.

- Ладно уж, сковородку и котелок можешь не мыть, - сжалился Раэн, наблюдая за его мучениями, и вытянул их из общей кучи.

Взял горсть золы из очага, отсыпал немного песка из противня с джезвой – и вскоре медная утварь, замасленная и прокопченная, заблестела так быстро, что вряд ли здесь обошлось без волшебства. Фарис рискнул тоже набрать золы и потереть жирные миски – дело пошло куда веселее. Одобрительно кивнув его стараниям, целитель ушел варить кофе, а Фарис, перетирая полотенцем чистую посуду, как это делала его мать, задумался.

Утреннее непрошеное купание, потом бой на деревянных саблях – когда только вырезать успел? – мытье посуды и ехидные шутки в духе Камаля… Раэн изо всех сил отвлекал его от переживаний, не давая скатиться в бесполезную тоску. Но целитель прав, нужно и совесть иметь. Меньше всего Фарису пристало жалеть себя, потому что все могло обернуться куда хуже. Осталось выяснить, чем он может помочь Раэну.

Закончив с посудой, он подбросил дров в очаг и присел перед ним, уставившись на пляшущие языки пламени. Из-за спины приятно пахло кофе, тепло проникало в тело, невольно напоминая о ледяных губах вьюги, едва не зацеловавшей Фариса у столба насмерть. За окном снова пошел густой снег, укрывая долину и степь пушистым одеялом и делая путь между холмами непроходимым. Теперь выбраться из Нисталя можно только через степь, а это много дней пути по белой пустыне.

Через пару недель снежной покров, конечно, растает, и установится предзимье — пора свадебных торжеств и гуляний.

Только вот понапрасну зреет вино в деревянных чанах и коптятся душистые окорока. Зря пламенеет сладкая от мороза рябина, ожидая, что ее вплетут в свадебный венок, чтобы молодым и горечь в семейной жизни обернулась сладостью. В этом году свадеб в Нистале не будет. Лишь пять холмиков, занесенных снегом, к весне покроются заботливо посаженными цветами. На шестой, поодаль от них, цветов никто не принесет...

Фарис уже начал привыкать к умению целителя появляться внезапно и бесшумно, как тень. В руках у Раэна, опустившегося рядом с ним у очага, была чашка с кофе, но пахло из нее как-то странно, с резкой дурманящей ноткой.

— Там зелье, - пояснил целитель. - Гадость редкая, а кофе хоть немного вкус отобьет. Лучше пей залпом и постарайся удержать внутри.

Последовав совету, Фарис в два глотка осушил чашку и скривился: кофе с неизвестной добавкой напоминал прокисшую брагу. Желудок свело судорогой, словно он отчаянно не желал принимать проглоченное.

— Обычно я эту дрянь не использую, — извиняющимся тоном проговорил Раэн. — А в этот раз по-другому, боюсь, не получится. Очень уж сильное отторжение… На вот, выпей еще чистого кофе, прополощи рот.

— Что сильное? — переспросил Фарис, стараясь отвлечься от происходящего в желудке.

— Отторжение. Видишь ли, человек запоминает все, что когда-то увидел или услышал, — промолвил чародей, устраиваясь удобнее. — В раннем детстве ребенок может увидеть страницу книги на незнакомом языке и, конечно, не поймет ни слова, но, став стариком, он способен вспомнить и прочесть эту страницу, если умеет управлять своей памятью и выучил язык. Неважно, как долго он ее видел и сколько времени прошло; все, на что упал наш взгляд, хранится в кладовых разума. А отторжение возникает, если память пытается что-то удалить, извергнуть. Что-то, связанное с болью, стыдом, отвращением. То, что неприятно человеку. Понятно?

— Вполне. — Фарис поморщился. — Как твое зелье у меня внутри. Оно отторгается.

— Точно, — хмыкнул Раэн. — Когда мы разговаривали, я пытался осторожно прощупать твою память. Но тебе очень не хочется возвращаться к тем событиям, боль от них вызывает сильнейшее отторжение. А это зелье — ключик, оно способно открыть замок на кладовой, где хранится все, что ты помнишь, но спрятал от самого себя. И показать это мне, если ты позволишь.

Фарис удивленно покосился на целителя, не понимая, что тот имеет в виду. Буря в желудке вроде бы прекратилась, но теперь он чувствовал, как странно тяжелеет голова.

— Увидеть то, что тебе рассказывают, это одно дело, — объяснил Раэн, подливая себе кофе из принесенной джезвы. — А проникнуть в чужое сознание с помощью зелья — совсем другое. Это безопасно, но человек под воздействием лекарства, что я тебе дал, ничего не способен скрыть и не может сопротивляться постороннему воздействию. Так что мне нужно твое разрешение. Обещаю, что не использую его ни с какими недостойными целями.

Что ж, Фарис никак не мог сказать, что просьба пришлась ему по душе. С другой стороны, собирайся Раэн сделать что-нибудь нехорошее, к чему было предупреждать об этом? Ведь кофе со снадобьем уже выпит. Поэтому он просто кивнул, чувствуя, что губы становятся непослушными, а веки слипаются.

— Ложись на спину, — велел Раэн. — Расслабься и смотри мне в глаза.

Сделать это оказалось даже приятно. Тело стремительно наливалось тяжестью, Фарис опустился на коврик и ощутил, как пол под ним покачивается. Целитель сидел рядом, его глаза показались двумя темными пятнами, затем пятна слились и превратились в омут. Фарис еще успел почувствовать чужие пальцы на своем запястье там, где бьется жизненная жилка. Странным образом это биение словно связало их с Раэном, и, когда Фарис окончательно провалился в черную глубину, он почувствовал, что Раэн следует за ним туда, в прохладное осеннее утро перед первым зимним снегом...