#возвращение к истокам

Путь до Питера занимал приблизительно два часа, может, чуть меньше, если без пробок и заторов на трассе, но мы сели в машину едва ли ни сразу, как я закончил разговор с доктором Хиршманом. Не скрою, тот удивился, услышав мой голос после стольких лет молчания, в разговоре держался холодно, ни разу не упомянув наше с ним прошлое. Но я догадывался, что эта напускная сухость не более чем маска. Хиршман был славным стариком, однако наши представления о новой жизни разнились, поэтому я счел правильным бросить его, лишь изредка оповещая, что все еще жив и по-прежнему один наедине с воспоминаниями о потерянном.

Емельяну же я кратко рассказал, что официально доктор Виктор Хиршман — судебный медик при следственном управлении Санкт-Петербурга, по крайней мере, он был им в момент моего обращения. Главная специальность дока — реаниматология, но за прожитые Хиршманом годы он вобрал в себя гораздо больше знаний, чем обладал любой другой известный мне врач. Именно поэтому доктор Хиршман был на хорошем счету у Круга и занимал заметное место в рядах Ленинградского анклава. Его уважали и высоко ценили за помощь, оказываемую Кругу, а те взамен не докучали излишним вниманием. Хиршман предпочитал избегать шумных компаний, многолюдных скоплений, держался в стороне от внутренних проблем Круга, если дела не требовали, к примеру, его экспертного мнения и вообще напрямую никак его не касались. Доктор был человеком науки, и чужие дрязги его не слишком заботили.

— Как долго ты прожил с ним? Сколько вообще тебе лет? — поинтересовался Емельян, сидя рядом со мной на пассажирском сиденье.

По пути мы заскочили в дом его тетки, пока та отсутствовала, чтобы Лебедев смог забрать сумку с одеждой и оставить записку с кратким объяснением причин, почему ему придется уехать. Закинув вещи в багажник, переодеваться Емельян не стал и продолжал прятать прохладные ладони в рукавах моей толстовки с принтом «МВД» на спине, любезно выданной перед отъездом. Из собственной одежды на нем были надеты лишь джинсы и кроссовки.

— Я провел с доком почти десять лет. Затем укатил на Урал, чтобы полностью сменить обстановку, но родные края манили обратно, поэтому я вернулся в тогда еще Ленинград, решив осесть, правда, в каком-нибудь местечке поспокойнее, где никто меня не знал. Так я оказался в Луге, — поделился я, ведя машину.

Дворники в ленивом режиме ерзали по лобовому стеклу, вытирая морось, какая-то мелодичная баллада тихонько лилась из динамиков, на шоссе было достаточно пусто, изредка кто-то ехал нам навстречу или обгонял, уносясь вперед, и я чувствовал себя расслабленно. Наверное, поэтому и решил пооткровенничать с Емельяном.

— А что касается возраста, для всех мне по-прежнему тридцать два, — я оглянулся на Лебедева и лукаво улыбнулся, — вряд ли кто-то поверит в иное.

— Да, тут не поспоришь, — хмыкнул он. — Но я имел в виду, сколько тебе на самом деле?

— Я родился в 1920-м, — признался я, вновь следя за дорогой, хотя шоссе почти не петляло, и автомобиль шел плавно, — еще два года, и отмечу вековой юбилей.

— Значит… — Емельян, видимо, быстро прикинул верность своих расчетов в уме, — ты такой уже шестьдесят шесть лет. Только не говори, что все эти годы ты провел в Луге, и никто не заметил, что живет рядом с чертовым Дорианом Греем.

— Конечно, нет. В Ленинград я вернулся в начале 1966-го и прожил там до 1982-го, когда даже согласно новым документам мне уже перевалило за сорок. Прикрываться отличной генетикой вечно было нельзя, поэтому мой друг Харитон предложил мне перебраться в Грузино [1] — его дед завещал ему вполне приличный дом, которым сам пользовался от случая к случаю.

— Подожди, — перебил Емельян и чуть приподнялся на сиденье, — получается, что твой друг был в курсе о том, кто ты?

— Да, — коротко ответил я, с теплом вспоминая старину Харитона Хакимова, того самого, что приходился Гришке дедом. — Он сам меня вычислил, а я не стал врать, знал, что могу довериться ему.

— И он так просто принял факт, что его друг хренов Дракула? — усомнился Лебедев.

— Ну, может, и не так уж просто, но что оставалось делать? — я чуть прищурился, когда яркий свет пронесшейся мимо легковушки резанул по глазам. — Он был воякой старой закалки и крайне сообразительным малым, однако за время работы в милиции ему приходилось сталкиваться и с другого рода странностями. Кое-что из того он смог осознать лишь с моей помощью.

— Так ты и правда был ментом? — почему-то с удивлением спросил Емельян и перевел взгляд на толстовку. — Она твоя?

— Нет, — я усмехнулся. — Конкретно эта — подарок, конечно. В те годы, когда я окончил институт, таких еще не делали. Часть моего обучения пришлась на военное время, блокаду, поэтому моей униформой была армейская куртка.

— Ты был на фронте? — кажется, история моей жизни не на шутку заинтриговала его. Что же, давно я не вспоминал то время.

— Нет, я не был привлечен к работе на передовой.

— А после войны?

— Начал работать в милиции вплоть до дня, когда…

Я запнулся. Черт, всегда знал, что болтовня до добра не доводит. Немного расслабился, и вот результат.

— Расскажи лучше о себе, — перевел я стрелки на него, надеясь, что Емельян бросит расспрашивать о моем прошлом.

— Почему ты боишься говорить о дне, когда обратился?

Зря надеялся.

— Я не боюсь, — довольно грубо ответил я и резко вывел автомобиль на встречку, объезжая яму, так что Емельяна отбросило к двери.

— Тогда в чем проблема? — проигнорировав мой выпад, упорствовал Лебедев, и я вцепился в руль, чтобы сконцентрироваться и не нагрубить.

— Ни в чем, — процедил я сквозь зубы. — Просто это никоим образом тебя не касается.

— Тебе больно об этом говорить, — не спрашивал, а констатировал он. Почувствовал? Лучше бы ему уловить мое раздражение и замолкнуть.

— Я не хочу об этом говорить. Ясно? — я зыркнул на него, думая, что увижу смирение или обиду за свою нелюбезность, но наткнулся лишь на полные сочувствия глаза.

— Тогда произошло что-то еще, ведь так?

Я не ответил.

— Кто-то важный для тебя умер?

Я вдавил тормоз прямо посреди пути.

— Хватит! — рявкнул я. — Прекрати это! Что во фразе «я не хочу об этом говорить» тебе, мать твою, не понятно?!

В ответ на мои слова Емельян встрепенулся и мотнул головой, быстро заморгав.

— Кирилл, прости. Я… я случайно, я… — забубнил он, и мне вдруг стало его жаль. — На меня как будто что-то нашло, я просто смотрел на тебя, и вдруг как коконом каким-то окутало… все эти странные чувства… вопросы.

Емельян схватился за голову и начал растирать виски, чуть покачнувшись вперед.

— Прости, — повторил он, прошептав, — не знаю, что происходит.

Как и я. Но надеюсь, доктор Хиршман способен это понять. Иначе моих ответов на все не хватит.

— Слушай, — поколебавшись, я положил руку ему на спину, — я тоже виноват, извини, что накричал. И да, ты прав, мне больно вспоминать тот день, но это не давало мне право срываться на тебе. Так что мы оба напортачили.

Емельян кивнул, на этом мы и закончили.

Выпив воды, Лебедев перебрался на заднее сиденье и как-то сразу уснул. Я чувствовал себя виноватым, но одновременно с тем стало легче. Теперь есть время, чтобы эмоции улеглись. Я задумался над случившимся, над поведением Емельяна и тем, что он сказал. По его словам, он словно потерял контроль над собственным разумом, настроившись на чужие волны.

Мои волны.

Насколько же тогда сильна наша связь, если дело, конечно, в ней, и чем это для нас может обернуться? До сих пор я мог контролировать каждую свою реакцию, все импульсы оставались мне подвластны. Но что если и мои механизмы дадут сбой в присутствии Емельяна?

Ну и завяз же ты, Кирилл Дружинин.