ГЛАВА 5. Ты всегда меня простишь... (часть 5)
***
Курт сбавил скорость и машина медленно подкатилась к остановившему нас сержанту. Помню, как меня накрывало волной страха от каждого движения колёс в его сторону. Ни с чем не сравнимое чувство приближающегося краха всех планов и надежд. От переполняющих меня эмоций даже вспотели ладошки и пересохло во рту. Я беззвучно вдохнула полной грудью, словно вот-вот попрощаюсь с этой жизнью, а когда сержант поравнялся с окном машины, так же выдохнула, надеясь, что он не заметил моей нервозности. Глаза сержанта изучающе пробежались сначала по Курту, потом плавно перешли на меня. И тут я заметила, как пальцы сержанта сильнее сжали приклад и рожок автомата. Отчего у меня и вовсе спёрло дыхание в груди, словно внутри огромный ком перекрыл горло и не даёт ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я почувствовала, как начинает кружиться голова. В последнее время такие приступы головокружения с тошнотой меня периодически преследовали. Я списывалась это на расшатанные нервы. Всё-таки война не проходит бесследно ни для кого. И на том блок-посту я действительно сильно разволновалась, что была всего на один шаг от нервного срыва. Но нельзя было сдаваться и отступать на полпути! Нельзя! Я должна была вести себя как ни в чём не бывало. Это обычный день. Я просто еду в Могилёв к подруге. Мне не чего и не кого скрывать в машине.
Осторожно дыша через раз, я пыталась незаметно восстановить сбившееся дыхание, при этом за добродушно натянутой улыбкой скрывала панический страх.
- Почему нас остановили? – мой голос не дрожал, так как руки, которыми я вцепилась в подол юбки, чтобы спрятать эту предательскую дрожь.
Сержант, выпятив широкую грудь, выпрямился во весь рост и ответил:
- Приказ оберфюрера Клинге: никого из деревни не выпускать.
Фу! Чуть не закричала я от радости. Какое облегчение! Приказ Отто на меня не распространяется. Вернее, на машину Рихарда.
- Вы знаете чью машину остановили? – уже задрав нос, высокомерно спросила я.
Имела на это право. Впервые статус любовницы предал мне смелость и некое подобие гордости. Любовница двух высокопоставленных немецких офицеров. Вот честь-то, а!
- Нет, — быстро и чётко ответил сержант. – Моя рота прикомандирована сюда для охраны.
И только когда в его голосе я уловила смятение, мои уши резанул акцент. Он не немец. Сержант второй сорт для истинных арийцев. В тот день мне несказанно повезло! Он либо захочет выслужиться, дотошно исполнит приказ командира, либо из-за страха получить нагоняй от хозяев, отпустит меня. Надо было давить на его сомнения.
- Это машина штандартенфюрера фон Таубе, офицера Абвера. И по распоряжению оберфюрера Клинге может беспрепятственно покидать деревню, сержант, — донесла я до его мозга уже устаревшую информацию. Будь он из солдат Отто, то поднял бы шлагбаум по привычке, даже не задумываясь.
- Машина, да, но не вы, ефрейтор.
Душа упала в пятки от такого заявления наглого сержанта. Что изменилось? Хотя нет ничего. Он не знает кто я. Просто обратился по званию, а не ефрейтор Липне.
- Я переводчица штандартенфюрера фон Таубе, — теряя самообладание, говорю я сержанту.
Он стоит и смотрит на меня в упор, а на лице вполне ожидаемый вопрос: «и что?».
- Но вы не штандартенфюрер, а ефрейтор. И машина не ваша, — он просто убивает меня свой твердолобостью.
Вот упёртый попался!
- Вы дерзите мне, сержант? – нахмуриваю брови я, выражая недовольство, а сама уже в полуобморочном состоянии. – Назовите ваше имя, чтобы я могла сказать Отто по чьей вине, я отрываю его от важных дел.
В точку! До этого пристальный и задиристый взгляд вдруг быстро сполз вниз. А ещё в этот момент какой-то солдат подошёл к сержанту и зашептал ему что-то на ухо, косясь на меня. Когда мы подъехали, я не обратила никакого внимания на солдата. Он выгодно терялся на втором плане за своим здоровенным командиром. И только встретившись с ним глазами, его лицо мне показалось знакомым. Где-то я его видела. Где же? Прищурившись, чтобы лучше рассмотреть знакомого незнакомца, меня тут же осенило: это он! Точно он! Он так же испуганно хлопал ресницами, когда застал нас с Отто в кабинете. Тогда этот солдат неожиданно вошёл и стал свидетелем неуставных отношений оберфюрера Клинге и переводчицы штандартенфюрера фон Таубе. И эта случайная встреча во второй раз стала спасением для меня.
Сержант уже оценивающим взглядом пробежался по мне и дал команду поднять шлагбаум.
- Не надо отрывать оберфюрера Клинге от дел. Прошу проезжаете, ефрейтор Липне, — сказал он, пропуская нас.
Какая же удача, что у немецкого солдата такая хорошая память. Чего только не знали обычные солдаты о своих командирах. Представляю, как они шушукались о страстной переводчице, которую трахают два офицера. Лучше об этом и не думать, иначе голова пойдёт кругом. Да и глаз с земли не поднимешь, проходя мимо солдатни. Каждую их улыбку, каждый их смешок будешь принимать на свой счёт.
Блокпост мы проехали. Осталось доехать до леса, а там где-то на середине пути сделать вынужденную, но запланированную мной остановку. Курт плёлся, как черепаха, по ухабистой колее. Но несмотря на аккуратность водителя, я подпрыгивала на каждой кочке и ямке, а Курт тихо ругал местные дороги, жалея свою машину.
Не скажу, что я хорошо ориентировалась на местности, но когда мы въехали в лес, я засекла время на часах. Через минут сорок, я сказала в своём репертуаре шофёру:
- Курт, останови!
Он чуть притормозил, но не остановился.
- Фройляйн Лизхен, здесь может быть опасно.
Конечно же, я знала о таящейся опасности в лесу, только жизни невинных людей и Олеженьки стоили этого риска.
- Курт, мне нужно в туалет, — нисколько не стесняясь, сказала я, а потом ещё для убедительности добавила, — и меня укачало.
Вот то, что укачало я не соврала. Я легко переносила тряску по нашим дорогам, но в последнее время меня подташнивало. Тот день не стал исключением. К горлу подкатил завтрак, терзая меня ещё и изжогой.
Курт нажал на тормоз, а я выскочила из машины, как ошпаренная. Если бы неважность этой поездки, я никуда бы не поехала. Осталась бы лежать дома на кровати и слушать ворчание бабы Насти. Всё же лучше, чем то, что я испытывала, стоя на лесной дороге. Прижав руку к бунтующему желудку, я пыталась часто и глубоко дышать. Обычно такая дыхательная гимнастика помогала при позывах к рвоте. Господи, мне даже не пришлось симулировать дурноту, чтобы оправдать опасную остановку. Мне действительно было как-то не по себе. Да, и Курт вышел из машины и тут же взволнованно спросил:
- Вам нехорошо? Вы бледны, фройляйн Лизхен.
Бледны? О, да… Сама почувствовала, как кровь отлила от лица и в глазах заблестели мятлики. Я качнулась. Курт быстро подскочил и подхватил меня.
- Может, вернёмся? – спросил встревоженный не на шутку шофёр.
«Может, и вернёмся, но не сейчас», — решила я, вцепившись пальцами в руку Курта.
- Проводи меня в лес. Я боюсь одна. И чистый лесной воздух будет мне на пользу, — попросила я нашего водителя, прижавшись ближе к нему, чтобы не потерять равновесие. Уж слишком меня штормило.
Мы отходили от машины, а я из последних сил пыталась громко разговаривать, чтобы Курт не услышал ненужных звуков. Мало ли Олеженька в спешке ляпнет капотом. Если бы вы знали, как тяжело было болтать не о чём, идя под руку с Куртом. Правда, эта прогулка немного привела меня в чувства. Всё-таки в лесу больше кислорода.
Как только мне стало лучше, я предложила Курту вернуться. А то, что Олежка хватило времени убежать, я поняла, когда шофёр увидел свою любимую машину. Он встал как вкопанный, вытаращив глаза на спущенное колесо. По Курту было видно каким немецким матом он кроет эту поездку про себя. Мне же он ни слова не сказал, лишь насторожённо огляделся по сторонам и на всякий случай открыл застёжку кобуры. Вот не ожидала такой бдительным от парня. Хотя какой бдительности, я много чего не ожидала от долговязого щупленького парнишки. В самые экстремальные минуты он удивлял меня своей храбростью и решительностью. Настоящий мужчина.
- Это займёт некоторое время, — почёсывая затылок, сказал Курт.
- Эх, — вздохнула я, будто расстроилась, — в Могилёв уже поздно ехать. Вернёмся домой.
- Мгу, — промычал в знак согласия шофёр и принялся за работу.
Курт всегда рядом, когда он мне нужен. Порой я не замечаю его присутствия вблизи меня, но стоит произнести волшебное слово: «Курт!», и он, как джинн из лампы, явится передо мной. Он, как нянька для меня, исполняющая каждый мою прихоть. Курт знает обо мне почти всё. Знает: какие цветы я люблю, какие ароматы духов предпочитаю, когда лучше за мной подъезжать по утрам, если я не поехала вместе с Рихардом. Он даже умеет предугадывать мои желания. Несколько раз замечала, что я ещё не успеваю рот открыть, а Курт уже подаёт мне нужную вещь или спрашивает: «Вы что-то хотели, фройляйн Лизхен?». Он словно моя тень. Тень, идущая по пятам и ждущая моего приказа. Курт настолько сроднился со мной за эти два года, что я уже не мыслю своей жизни без него.
В тот день, стоя, прислонившись к машине, я смотрела на Курта и думала: «Что я знаю о нём?». Ничего. Он стал мне таким близким и незаменимым, а я даже не удосужилась спросить:
- Сколько тебе лет?
- О чём ты мечтаешь?
- Как давно ты возишь Рихарда?
Я ничего о нём не знаю. Странно и как-то несправедливо. Этот долговязый парнишка знает обо мне всё, а я столько месяцев относилась к нему, как дополнение к рулю машины. Конечно, без Курта автомобиль не тронется с места. Наверное, поэтому он был так обезличен мной. Нужно было как-то исправить эту оплошность с моей стороны.
- Курт, — позвала я его.
Парнишка повернулся и, подняв на меня свои голубые почти прозрачные глаза, спросил:
- Да, фройляйн Лизхен.
- Сколько тебе лет? Ты выглядишь таким юным. Хоть двадцать есть? – игриво наклонив голову набок, я подмигнула шофёру.
Он сразу густо покраснел. Смущённо опустил глаза на колесо и пробубнил ели слышно:
- В прошлый четверг исполнилось двадцать два года.
Ого! Двадцать два года, а выглядит Курт не старше восемнадцати. Щупленький мальчик с добрыми наивными глазками. Россыпь веснушек на впалых щёчках и длинном носике. Тонкие розовые губки. Острый подбородок и глубокая ямочка на нём. Кстати, когда Курт улыбался на щеках тоже появлялись ямочки. Эта в чём-то детская улыбка придавала ему очарование. Настоящий ангелочек в форме нацистского солдата. Но Курт действительно ангелок. Несмотря на всю его решительность, когда он наставлял пистолет на казаков у фельдкамендатуры, и смелость в самых опасных ситуациях, от руки этого робкого парнишки никто не умер. Это я знаю точно.
- С прошедшим днём рождения, — запоздало, поздравила я улыбнувшись. – Наверно, из дома много подарков прислали и поздравительных писем?
Курт заметно приуныл и, тяжело вздохнув, принялся прикручивать гайку в колесе. Видно, в его семье тоже не всё так гладко.
- Сестра поздравила, — признался он. – Отца я разочаровал.
Разочаровал?! Да, как такой милый мальчик может разочаровать отца? Неужели, как мой кузен Густав, отправился на войну без разрешения родителя? Но моё предположение было опровергнуто самим виновником разрушенных надежд отца.
- Папа хотел, чтобы я стал лётчиком. Он даже друга просил определить меня в люфтваффе. Мой отец служил под командованием Мартина Цандера. Он был одним из первых кто освоил истребитель «Альботрос D.1». В конце войны получил тяжёлое ранение в битве над Соммой и лишился ноги. Вот папа хотел, чтобы я так же парил в воздухе, как он, и осуществил его мечту затмить Красного Барона. Манфреда Фон Рихтгофена, — Курт усмехнулся, убрав тыльной стороной ладони нависшую на глаза белобрысую чёлку. – Как же я убегал от хромого отца по улице, когда он узнал, что мой выбор пал не на истребитель, а на обычную машину. Все соседи смеялись.
И я звонко засмеялась, представив, бегущего отца Курта, который спотыкался о каждый булыжник на дороге, и махал тросточкой. Да, сын разбил мечты своего родителя. Крутить баранку автомобиля это не парить в облаках. Воздушным асом-героем Курту не быть. Но для меня он уже герой. Герой потому что такой добрый и такой незаменимый. А ещё смелый! И ему хватило этой смелости выбрать свой путь в своей жизни, а не воплощать в реальность несбывшиеся мечты отца. Его поступок достоин восхищения. Ничего, может, со временем строгий родитель оттает и пойдёт на примирение со своим своенравным сыном.
- И давно ты возишь, Рихарда? – спросила я, всё ещё посмеиваясь.
Моя фантазия меня никак не отпускала.
- С осени сорок первого, — ответил он. – Машина штандартенфюрера, тогда ещё оберштурмбанфюрера, попала под обстрел и водитель погиб. Вот и определили к штандартенфюреру фон Таубе.
Достаточно долго. Считай с начала войны.
Закончив с этим вопросом, я от нечего делать перешла на личные темы. И как всем девушкам, мне стало интересно, а если у Курта дама сердца. Всё-таки ему двадцать два и он давно взрослый мальчик для таких отношений. Девушек, должно быть, очаровывает миленькая улыбка Курта? Она такая настоящая, искренняя и добродушная. А эти глаза без притворства и хитрости! Вряд ли какая-нибудь простушка устоит, если веснушчатый паренёк посмотрит на неё так же, как смотрит сейчас на меня.
Но премиленький шофёр удивил своим ответом на вопрос о невесте. Хотя, если подумать, не удивил. Я почему-то ожидала такого неопределённого ответа.
- Не знаю, — пожал плечами Курт и опустил глаза, словно в чём-то виноват. – Всё некогда и домой я никогда не ездил.
Я зацепилась за слово «не знаю». Скрывает что-то Курт или недоговаривает. Дома не был, но не уверен есть ли у него невеста. Скорее всего, чувства к кому-то будоражат его юношескую душу. Иначе и быть не может. По себе знаю. Молодым сложно оставаться безразличными к противоположному полу. Кровь в этом юном возрасте не просто бурлит. Она закипает, разрывая тело желанием испить напиток любви до дна. Юношам контролировать себя ещё сложнее, чем девушкам. Если мы не особо хотим, пока нас не потревожат, то они возбуждаются от одного только взгляда.
Ни для кого не секрет, что свои физические потребности немецкие солдаты удовлетворяли с местными женщинами. А некоторые даже женились. Правда, при условии, что невеста принадлежит к нордическому типу. Эдакая голубоглазая блондинка. Ну, или хотя бы, по фашистской идеологии, не относилась к забракованным нациям и без ярко выраженных еврейских корней. Вот совсем абсурдно! Я знала многих белокурых евреев в Сенно. А если учесть, что у нас неприятно вести свою родословную дальше прадедки с прабабкой, то все голубоглазые блондины чистокровные представители нордического типа. Поверьте, если глубоко покопаться в генеалогическом древе своей семьи, то при большом желании можно и негра найти. Так что весь этот бред про чистокровность вызывал во мне только смех.
Итак: раз домой Курт не ездил, но при упоминании о невесте его щёки покрывает румянец, то я сделала очевидный вывод. У него любовь с местной девушкой. О чём, не церемонясь, и заявила ему.
- А эта фройляйн «Не знаю», случайно, не из деревни Тихая?
А что, вполне, логично. Мы здесь уже с августа сидим. Курт особо никуда не возит Рихарда, как в Витебске. Всё в основном в пошаговой доступности. Ну, раз или два в неделю в Могилёв отлучался с фон Таубе. Скучно парню стало и, оторвав глаза от любимой машины, увидел местную красотку.
Мои слова ещё больше вогнали Курта в краску.
- Она в Витебске, — втягивая шею в щупленькие плечики, ответил немецкий Ромео.
Витебск?! Ничего себе. Когда успел? Всегда был на виду, а тут на тебе! Девушка в Витебске.
Я придвинулась к нему поближе и, наклонившись, спросила:
- И давно у вас любовь?
Знаю: вела себя очень нагло, пихая нос в чужие отношения, но любопытство просто распирало меня. Интересно, что же это за красавица, пленившая сердце застенчивого Курта.
- Я… ммм…я…, — замялся герой-любовник, подбирая нужные слова. – Она не знает, что есть в моей жизни. Мы ни разу не разговаривали, — сказал Курт, закручивая последний болт в колесе. – Впервые я увидел её в мае сорок второго. Ждал герр офицера, как всегда, у подъезда. Стою возле машины и смотрю на бегающих ребят во дворе. Мои племянники тоже так носились. Сестра ругала, зовя на обед, а они прятались, чтобы хоть ещё минуточку поиграть. Я по дому так сильно затосковал. Задумался на мгновение, вспоминая жизнь до войны. Сам не заметил, как мои глаза зацепились за девушку, идущую к соседнему подъезду. Серенькая юбка колышется от каждого быстрого шага. Она так спешит, что разноцветный платок, укрывавший её плечи, сполз. Его край хвостом тянется по дорожке. А коса... Выбившиеся пряди волос из светло-русой косы, мешают. С ними играет ветер, — усмехается мечтательно Курт. – Она раздражается каждый раз, когда волосы липнут к её губам. Смахивает их ладошками и, подбросив на локте корзинку, полную картошки, идёт дальше. Она так близко прошла мимо машины. Но в тот день она не посмотрела на меня. Я провожал её взглядом. Хотел кинуться помочь придержать ей дверь, но вышел герр офицер. Вот во вторую встречу мне повезло больше. Она всё-таки заметила меня и даже улыбнулась. Никогда не забуду этой улыбки, — восхищённо прошептал он, словно вернулся мыслями в тот счастливый для него день. – Её любит солнце. Оно усыпало своими поцелуями всё её лицо. Так много веснушек я никогда не видел, но каждое рыжее пятнышко на её курносом носике и пухлых щёчках прекрасно, как сама весна.
До этого момента я даже не догадывалась, что Курт поэт. Он так возвышенно описывал встречи с той, что похитила его сердце! Я слушала слова влюблённого Курта, как музыку его души. Так красиво и так грустно!
- Её зовут Люба, — складывая инструменты, сказал немецкий Ромео. – Мальчик, часто играющий во дворе, кричал махая ей: «Люба, Люба, Люба!». Она махала ему в ответ и шла дальше. В эти моменты мне так хотелось к ней подойти и сказать: «А моё имя Курт». Но я так и не отважился.
- Почему ты не подошёл к Любе?
Влюблённый шофёр поднялся на ноги и посмотрел на меня, словно я живу на другой планете. Там, где нет войны, вот и не понимаю о чём спрашиваю.
- Я же враг. Чужой. Монстр для них, — его веки тяжело упали, и в голосе я уловила отчаянье. — Они бы её прокляли, попытайся я с ней заговорить. А если бы увидели нас, стоящих рядом, назвали бы…, — он замолчал, подбирая слова, но так и не смог произнести их. – Я знаю, как таких женщин называют, когда они с врагом. Их ненавидят. Презирают. Обходят стороной. Я не хочу такой участи Любе. Она ведь, как свет, для меня. Яркая и чистая, — Курт вздохнул. - Этим летом её мать поймала наши взгляды и улыбку, что подарила мне Люба. Они возвращались домой, а я, стоя возле машины, смотрел на Любу. Она улыбнулась, проходя мимо. В это мгновение я увидел глаза её матери. Сколько ненависти и страха было в её взгляде, что я почувствовал себя чудовищем из древних легенд, крадущим невинных дев. Мать Любы схватила её за локоть и потащила в подъезд оглядываясь. Пальцы матери причиняли Любе боль. Я видел, как исказилось лицо девушки и заблестели глаза от слёз. Мать волокла её, злобно шипя, а я хотел остановить всё это. Хотел подбежать и умолять, чтобы она не обижала Любу. Ведь она ни в чём не виновата. Я один виноват. Я смотрел на её дочь. Меня ругайте. Меня бейте, но только не её. Она не любит своего врага. Это я люблю её. Она не предала.
Он прав. Во время войны настолько тонкая грань между любовью к врагу и предательством, что переступив её, ты не заметишь, как предала своих. Твоя любовь становится обузой, которая не даёт вдохнуть полной грудью. А это никак не отпускающее чувство вины, заставляет балансировать между правдой и ложью. Ты врёшь с переменным успехом сначала своим, потом чужим и, конечно, себе. Твоя ложь превращается в порочный круг, который невозможно разорвать. Ты сбежала бы, но не можешь, потому что боишься одиночества. Тебя не принимают ни те, ни эти. Ты чужая для врагов и предательница для своих.
Когда-нибудь война закончится. Ненависть к врагам с годами пройдёт, ведь они чужие. Но вот ненависть к тебе, предательнице, не пройдёт никогда. Тебя никто не простить. И пусть на твоих руках нет крови невинных, ты всё равно совершила самый гнусный грех. Ты увидела в монстре душу и позволила оправдать его перед своей совестью. Ты полюбила врага. Чужого. Пришлого. Ты нарушила все гласные и негласные запреты. И за эти противоестественные чувства в твою сторону будут всегда лететь взгляды-камни полные осуждения.
Ты предала, потому что полюбила… Вот твой грех. Живи с ним и знай, теперь ты чужая для всех.
Как не печально звучит всё это, но Курт был прав. Он мог любить её на расстоянии. Любоваться ей. Мечтать о ней. Но не дай бог, ему осмелиться и подойти к Любе. Смелость Курта погубит любимую девушку.
Я почти завидую Любе. Любовь немецкого солдата к ней самая, что ни на есть настоящая. Именно та любовь, которая исходит от души, а не от тела.
Какой он всё-таки наивный мальчик, и на удивление не испорченный войной.
Глядя на поникшего Курта, меня терзали противоречивые чувства. С одной стороны, я одобряла эту спасительную нерешительность. Но вот с другой стороны, возник вопрос: может, стоит побороться за такую любовь. По себе знаю, что лучше сделать и жалеть, чем не сделать и думать потом: «а если бы…».
Я положила свои руки на плечи Курта, и сказала:
- Курт, разве имеет значение, кто что скажет? Главное, что скажите вы друг другу. Главное — это ты и она. Ваши чувства. И не оглядывайся по сторонам. Просто будь рядом с ней.
Он поднял свои прозрачно-голубые глаза. И в них уже не было столько грусти, как всего минуту назад. Теперь в глазах влюблённого солдата было желание всё изменить. Пойти наперекор всем запретам.
- Я не знаю и слова на русском. Как я ей скажу, что люблю её?
- Повторяй за мной, — ответила я довольная собой. - Я люблю тебя, Люба! — произнесла по слогам волшебные слова всех влюблённых.
Курт повторял, как заворожённый, это простое признание в любви всю дорогу до Тихой. А выходя из машины, я дала ему ещё один совет:
- Люблю хоть и звучит на всех языках по-разному, но влюблённому сердцу перевод не нужен, Курт.
В феврале сорок четвёртого года Рихарда ездил в Витебск. Пока оберфюрер фон Таубе был в диверсионной школе, Курт поехал к Любе, чтобы рассказать, как я учила, о своих чувствах. Он почти час собирался с мыслями, стоя возле дома своей русской фройляйн. Потом махнув рукой и со словами: «будет, что будет», — забежал в подъезд. Двери ему открыла, укутавшаяся в чёрный платок, мать Любы. Курт, взволнованный своими мечтами, не сразу заметил слёзы на уставшем лице женщины. В надежде, что его возлюбленная услышит, он громко крикнул в полумрак квартиры:
- Я люблю тебя, Люба!
Женщина схватилась за сердце и сползла по стене на пол. Зажав руками рот, она сдавленно зарыдала. Нет, не признание в любви из уст немецкого солдата так расстроили её. Любу, её старшую дочь, расстреляли, как заложницу, вчера. Её девочки больше нет, а тут пришёл враг и так жестоко насмехается. Одни немцы расстреляли, а другой признаётся в любви. Не это ли жестокость для убитой горем матери? Она голосила и голосила, пока из комнаты не выбежал младший сынишка. Он на ломаном немецком объяснил знакомому солдату почему мама плачет.
Любу и ещё сто человек схватили на улице. Запихнули в грузовик и отвезли в тюрьму. Накануне ночью убили немецкого офицера, а за одного убитого немца расстреливали по пятьдесят или сто человек. В зависимости от чина убитого. Фашисты выставили условие: если виновные сдадутся сами, то заложников отпустят. Никто сам добровольно не пришёл. Сопротивление не попыталось освободить людей в тюрьме. Они не рискнули, опасаясь новых ненужных жертв среди мирного населения. Ведь за освобождённую эту сотню, потом расплатились бы своими жизнями ещё несколько сотен невинных.
В каждой войне есть свои жертвы. Люба одна из таких жертв. Её жизнью расплатились, чтобы тысячи смогли дальше жить и приближать выстраданный День Победы.
Я не видела Курта в этот страшный для него момент, когда он узнал о смерти своей возлюбленной. Судьба сыграла с ним, как и с матерью Любы, жестокую шутку. Девушку, которую он любил такой чистой любовью, у него отняли его же соотечественники. Наверно, именно тогда Курт стал другим. На его лице улыбка больше не гостила. Я часто замечала, каким пустым взглядом он провожает бывших друзей. Не знаю, что творилось в эти мгновения в душе нашего шофера. Насколько сильно он стал ненавидеть своих или просто проклинал войну, искромсавшую миллионы жизней. Каждую свободную минуту Курт усаживался подальше от шумных компаний солдат и, закрыв глаза, возвращался мыслями к Любе.
Но это будет потом. Зимой сорок четвёртого. А сейчас я приехала с Куртом обратно в Тихую. Баба Настя вся светилась от счастья, что нам удалось вывезти Олежу из деревни. Впереди меня ждала бессонная долгая ночь.