Глава 4. Рассвет над Гудзон-рекой

Нью-Йорк, начало октября

Роза

За окном занимался рассвет, когда послышался звук открывающейся двери, глухой стук упавшего чемодана и шаги по лестнице. Кей тоже проснулся – я почувствовала по его изменившемуся дыханию. Мы одновременно обернулись друг к другу с одной и той же надеждой: это он? И замерли, вслушиваясь в шаги. На лице Кея расцветала счастливая улыбка, стирая вчерашнюю хмарь. На моем – тоже.

Я… нет, мы оба точно знали – это он, наш блудный сицилийский баран.

Он зашел в спальню тихо, словно опасаясь нас разбудить. Какая глупость, правда же? Как будто мы можем спать, когда он…

…растрепанный, виноватый, усталый…

…настороженный и недоверчивый, готовый в любой момент закрыться…

…возвращается домой?

– Вы не спите? – шепнул он.

– Сам дурак, Сицилия, – хрипловато со сна отозвался Кей и легко вскочил с кровати.

Я тоже. Не отрывая взгляда от такой же сумасшедше-счастливой улыбки на его губах.

Они встретились на середине пути – черное и белое, разум и страсть, нежность… и нежность.

– Больной ублюдок, – шепнула я, лишь на секунду позже обнимая их обоих, впитывая терпкий запах мужского пота и Кензо, запах моей непристойной яви, моих мужчин. – Как же долго…

Бонни закрыл мне рот поцелуем. Соленым, жадным, до сноса крыши желанным. Вжался в меня всем телом, царапая чувствительную кожу шершавой джинсой. Темные сицилийские глаза, голодные, полные надежды, оказались совсем близко – и я утонула в них, в этом поцелуе, в отчаянном стуке его сердца…

Мы с Кеем раздевали его в четыре руки, торопливо и неловко, целовали куда придется, ощупывали – не веря, что это в самом деле он. И Бонни ластился в ответ, жмурился и тихо стонал, и шептал:

– Я соскучился, Езу, как я соскучился! Я люблю вас!

А потом я потянула этих глупых мужчин к постели, пока они не уронили меня на пол, и позвала:

– Иди ко мне, dolce putta, – прямо ему в губы, сжав его волосы в кулаке.

Меня все же уронили – спиной на простыни, разводя коленом мои ноги… и тихо выругались, запутавшись в джинсах и свалившись на меня. А я так же тихо засмеялась:

– Придурки…

Я целовала Бонни, обеими руками вцепившись в шелковую, пахнущую Италией и самолетом гриву, раня губы о суточную щетину и чувствуя себя парящей в небесах – пока Кей стягивал с него джинсы, а потом… потом я чуть не кончила только от того, как Кей развел наши ноги – мои и Бонни, и, прижавшись лицом к его спине, толкнул его – в меня… и тут же толкнулся сам, в него, а Бонни прикусил губу и запрокинул голову, и мучительно-сладко застонал – вместе со мной, вместе с Кеем… и мы двигались, двигались, слившись в одно целое, не понимая – кто и где, и не нужно было ничего понимать, только чувствовать, и подаваться навстречу, и улетать куда-то в рассветное небо над Нью-Йорком…

– Мадонна, – шепнул Бонни. Потом, когда я приземлилась обратно на смятые простыни. А может быть, не Бонни, а Кей. Странно, но иногда у них так похожи голоса… – Мадонна, я люблю тебя.

– И я тебя, – отозвалась я, открыла глаза…

Меня обдало волной холода, сердце оборвалось и мне показалось, что я падаю – с сорокового этажа, на бесконечно далекий асфальт.

Рядом был не Бонни! На меня смотрела, торжествующе ухмыляясь, итальянская селедка!

– Нет! – попыталась я выдавить сквозь вмиг пересохшее горло.

– Да, – селедка все с той же ухмылкой потянулась к моему горлу.

– Убирайся! – изо всех сил крикнула я…

И проснулась.

– Роуз, – родные, надежные и заботливые руки прижали меня к обнаженному мужскому телу. – Что ты?.. Роуз, маленькая моя, это всего лишь сон.

Всхлипывая, я уткнулась в Кея, обвила его руками и ногами. А Кей гладил меня по спине, шепча утешительные глупости, и целовал мои мокрые глаза – а я снова горела, и злилась, и снова горела… и отвечала на поцелуи, и сама целовала его, и кричала:

– Кей, мой Кей! – когда он скользнул в меня, заполнил до отказа и замер надо мной, собственнически и победительно улыбаясь.

Это было безумно хорошо – ощущать его в себе, своим, и видеть золотые искры в серых глазах, и знать, что Кей никогда, никогда меня не предаст… А потом он шевельнулся, и последние мысли вылетели из моей головы, оставив лишь жаркое скольжение, и полноту, и рваное дыхание – одно на двоих…

– Ты самый лучший мужчина на свете, – уже отдышавшись, но так и не отлипнув от мужа, сказала я. Чистую правду, между прочим.

– Я знаю, – с такой привычной и прекрасной самодовольной ухмылкой отозвался он.

Неважно, что я ее не видела, потому что лень было открывать глаза, я ее слышала. Удивительное ощущение: знать и чувствовать другого человека почти как самого себя. Его интонации, жесты, его словечки и временами даже мысли.

– И самый скромный, – лениво повернув голову, я слегка укусила его за предплечье.

– Само совершенство, – меня так же лениво поцеловали в затылок, повернулись на бок и обняли за живот, прижав к себе. – Спи, моя Колючка, рано еще.

– Ага, – зевнула я, хотела что-то еще сказать, невероятно умное, и уснула.

А над Нью-Йорком по-прежнему разгорался рассвет.

Не помню, что мне снилось на этот раз, но проснулась я от сердитого голоса Кея.

– …баран ты сицилийский! Что? Как хочешь, так и… – доносились обрывки фраз.

Разумеется, я вскочила и побежала на террасу – ведь это звонил Бонни!

– …ну нет, братишка. Все что ты хочешь сказать Розе, ты скажешь ей сам, – Кей, стоящий с телефоном у стеклянной стены, обернулся ко мне и покрутил пальцем у виска. Потом хмуро дернул бровью и оборвал что-то ему доказывающего Бонни. – Мне надоело вытаскивать твою задницу. Сам, Сицилия! Роза проснулась… Дать ей? Ладно.

– Он это всерьез? – спросила я, не решаясь сделать шаг.

Не знаю, на что я еще надеялась. Что вчерашние газеты мне приснились, как и ухмыляющаяся селедка? Что Бонни сейчас скажет – прости, Роза, это была идиотская шутка, я бы никогда не предал тебя…

Снова. Он предал меня снова. Не обязательно было слушать Бонни, достаточно было видеть лицо Кея. Его тоже предали, и на этот раз даже Великий Дзен не спас его от боли.

Кей молча протянул мне телефон.

– Бонни? – я взяла трубку, как ядовитую змею, и ухватилась за руку Кея. Пол неумолимо уходил из-под ног, в животе скручивался ледяной узел.

– Роза… прости, я… – по голосу больного ублюдка было слышно, как ему хочется спрятать голову в песок.

– Это правда, Бонни?.. – у меня темнело в глазах от злости и обиды, но я должна была дать ему шанс. Последний. На хер ему не нужный.

– Я не думал, что все это окажется в газетах! Дело в родителях…

Что-то во мне хрустнуло и надломилось. Мир вдруг стал прозрачным, холодным и пустым.

– То есть ты женишься на Клаудии.

– У отца больное сердце, я не могу сейчас сказать им… Роза, мне так жаль!..

Ублюдок запнулся, хотел продолжить, но я уже не могла сдерживаться.

– А на то, что я беременна, тебе плевать, да? Мне можно узнать из газет, что ты женишься на селедке?! Да иди ты на хер, Бонни Джеральд! – мой голос сорвался, горло перехватило слезами, и я нажала на отбой, не слушая, что он там пытается оправдываться.

– Су-укин сын, – всхлипнула я, уткнувшись в плечо Кея, и разрыдалась.

Не знаю, сколько я рыдала, наверное, долго. И все это время Кей держал меня на коленях, гладил по голове и отпаивал минералкой из бутылки. По счастью, пластиковой – потому что я ее сначала укусила, а потом уронила…

– Больной ублюдок, ненавижу, – наконец, я смогла связно говорить.

– Это пройдет, маленькая моя.

– Вот только не надо его защищать! Он – больной ублюдок!

– Само собой, – вздохнул Кей.

И даже не добавил, что мы оба любим его именно таким.

Любим или любили? Не уверена, что после такого я когда-нибудь захочу видеть Бонни Джеральда. Да, мы уже проходили это однажды, и я прекрасно помню, как мне было больно тогда. Не хуже я помню и как он смотрел мимо, а я ждала и надеялась, ненавидела его, мечтала убить – и все равно ждала, что он все осознает и вернется ко мне. Готова ли я на такое второй раз?

Нет. Только идиоты наступают на те же грабли. Я больше не буду страдать по Бонни Джеральду. Хватит. Пусть катится к черту.

– Мне не нравится то, что ты сейчас подумала, – в голосе Кея звучала такая привычная и родная ирония, что я окончательно успокоилась и поверила: мир все еще не рухнул. А мои слезы… я же беременна, у меня гормоны.

– И о чем же я сейчас подумала?

– О том, чтобы откусить ему голову.

Я хмыкнула и утерла мокрые глаза рукавом мужнина халата.

– Откусывать ему голову – слишком сложно и невкусно. Пусть идет на хер, я не хочу больше о нем думать.

И я, словно чтобы доказать себе всю абсурдность собственного решения, опустила взгляд на наши переплетенные пальцы. На кольца из трех разноцветных полосок. Два из трех колец.

– Ну и не думай о нем. Хочешь, поедем сегодня в заповедник? Или пойдем на яхте? У меня целых два выходных. Можно даже слетать в Париж, в Гранд Опера.

Я невольно улыбнулась, вспомнив наш единственный поход в Гранд Опера. Проверенный практикой способ не страдать по Бонни. И почти согласилась, но вспомнила – как раз сегодня первый спектакль «Нотр-Не-Дам» в Париже.

– Хочу в заповедник, где не водятся сицилийские бараны.

– Упрямая колючка, – меня нежно поцеловали в висок.

– Как ты можешь все ему прощать, Кей? Любить его после всех этих… – я сморщилась, не находя подходящих цензурных слов.

– Если я скажу, что без адреналина и дури жизнь пресна, а я сам так великолепно дурить не умею, ты не откусишь голову мне?

– Дурак ты, Никель Бессердечный, – я вернула ему поцелуй. – Если хочешь лететь в Париж и вправлять придурку мозги, лети.

– Хочу, но не буду. Однажды я уже привел его за шкирку, хватит. Или он вернется сам, или не вернется.

Мне хотелось сказать, что после такого – уже вряд ли, слишком далеко зашел наш сицилийский баран, но я промолчала. Должен же быть у Кея кто-то, кто думает, прежде чем ляпнуть. Ему сейчас и так непросто, а через две недели у Бонни Джеральда закончится турне – и нам, хочешь или не хочешь, придется с ним встретиться.

От этой мысли сердце забилось быстрее, и я обругала себя дурой со стокгольмским синдромом. Нет уж, хватит с меня. Я не буду страдать и надеяться! У меня есть Кей, у Кея есть я – и пусть Бонни катится к своей селедке. А мы…

– Хватит прохлаждаться, милорд. Вы обещали романтику на свежем воздухе.