***

Наутро табор с гортанными криками и гитарным перезвоном должен был дальше отправиться – морозец под утро кусачий, женщины молчаливые в платки пуховые кутаются, а возницы на плечи тулупы заячьи набросили, готовя лошадей к дневному переходу. Всего пару дней пути осталось, и будет табор отдыхать от забот.

Позади остались песни у костров, позади и лето красное – пора было о зимовье думать. Возле скалистых отрогов западных кряжей, пещерами изрезанных, табор обычно холода пережидал. В узких расщелинах не так ветра завывают, а внутри горы что летом, что зимой приятная прохлада, как в конце весны у реки, в тени деревьев, бывает. Вот и жгли ромалэ костры свои в темных карстовых пещерах, мужчины охотились, женщины огонь берегли и шатры на лето чинили, одежду справляли, кожухи из меха делали да о детях заботились.

Размеренно текла жизнь в таборе последние годы, укладу предков ромалэ следовали, со степью в мире жили, за то она им и благодарна была – солнцем весенним, цветами яркими, ковыльными дорогами бескрайними, и никогда еще голода не знали люди, никогда не бедствовали. Если дичи мало было, приезжали с песнями и плясками в один из приморских городков, что на юге среди гор разбросаны – там горожане и моряки, до диковинок охочие, легко с монетами звонкими расставались. Мелькали тогда в толпе цветастые юбки и вышитые розами шали – кто гадал, кто танцевал босиком на мостовых, кто платки и мониста продавал, всем забота находилась. Рождались иногда потом в таборе светловолосые или рыжие дети – но о том ромалэ не печалились, ценили они любовь и свободу, и не почиталось то бесчестием.

Вот и сейчас в таборе скрипач был один – белокожий, прятал он веснушчатое лицо под полями шляпы, но талант его был не чета многим. Как взмахнет смычком да как проведет им по струнам, и душа с музыкой его плачет-стонет, а ноги сами в пляс пускаются.

…Рубина из-за полога вынырнула, глядит – дети в меховых жилетах и теплых рубахах возле скрипача кружат, поиграть просят. И хочется к детям ей, и удерживает что-то. Страх, что не примут? Что отгонят от себя? Не раз ведь бывало, стоит подойти юной чаровнице, и игры прекращаются, и веселье утихает. Словно не рады ей родичи.

Но Рубина о том не слишком печалилась – знала она, что не со зла дети от нее разбегаются. Не понимают они силу ее чародейскую – а люди часто боятся того, чего не разумеют.

Остановилась возле колеса ее кибитки Злата черноглазая, платок на груди стянула.

– Беду мое сердце чует, – голос ее хриплый, надсадный, на лбу – морщинки. – Камни тускнеют. Вот смотри…

Протянула Рубине перстень – а янтарь, в серебро вправленный, потерял блеск свой солнечный, искры в нем погасли, и показалось даже на миг, что тени заметались в глубине камня.

– Что делать будем? Говорила о том барону? – девочка села на край кибитки, ноги свесив. Приятно ей было, что с ней знахарка советуется, несмотря на то, что совсем зеленая она – дюжину годков только на свете прожила.

– Нет, боюсь его тревожить – впереди переход тяжелый. Попробуй заглянуть за изнанку степи – только тебе дороги призрачные подвластны, некому больше помочь табору. Но помни – опасный то путь, темный. Как только ощутишь зла прикосновение – сразу уходи с тропы духов, в мир людей возвращайся. Иначе метка на тебе останется. И по ней зло найти тебя сможет в этом мире…

Кивнула Рубина и в кибитке скрылась, зная, что Злата ее покой охранять будет. Душа спокойна была, не верилось, что плохое что-то с родичами случиться может. А то, что камни балуют – так мало ли, отчего. Может, зима близкая на них дыханием стылым повеяла, вот и потемнели они, пытаясь уберечься от того, что с холодами прийти может…

Достала свечи Рубина – зеленую и две белых – нитью красной их обвязала, зажгла. Огоньки вспыхнули ярко, затанцевали мотыльками в сумраке. Заговор не сложный был, давно его девочка выучила, и вот перед зеркалом небольшим села, ноги под себя подвернув на степняцкий манер, прошептала слова заветные… И скрылось все – сундуки да ворох одеял с шалями, остались только свечи и двойник в зыбком отражении. Туман наполз, сине-фиалковый, густой, и взвесь дождливая в нем дрожала, искрилась мелким бриллиантовым крошевом. Привычно это было Рубине, уже год как ходила она дорогами безвременья, на изнанку степи.

Зеркало рябью пошло, исчезло отражение, а перед ногами тропа появилась. Примятый ковыль серебрился, лунный свет струился с небес дымчатыми потоками. Оглянулась на пламя свечей Рубина, а потом поднялась легко и на тропу ступила. Идти тяжело было, травы ноги оплетали, мешали, и туман все гуще становился – руку протяни и не увидишь ничего. Но шла девочка дальше, знала, что рано или поздно исчезнет морок, а степь покажет, все ли хорошо вокруг табора.

Вскоре ветер сильный начался, развеял чадное марево, и перед Рубиной ночная степь оказалась. Табор, с его кибитками и лошадьми, едва виден был, казались предметы и люди с животными призраками – сквозь них травы разглядеть можно было, небо звездное. Обошла Рубина стоянку, внимательно приглядываясь ко всему – вдруг что необычное заметит? И лишь на краю вытоптанного круга, куда словно бы и не ступал никто, увидела следы странные – фиалковым пламенем горели они, казались чужеродными даже в этом изменчивом мире. Склонилась над ними Рубина, видит – жемчуг речной рассыпался в траве. Подняла одну бусинку, и словно ножом кто по руке полоснул. Больно, страшно стало.

И откуда ни возьмись – тени метнулись со всех сторон, изломанные, туманные… тянут руки когтистые к Рубине, стонут протяжно, с подвываниями.

…Зашептала девочка слова наговорные, должные вывести ее из мира изнанки, вернуть к людям и солнцу, а жемчужинка пальцы жгла, словно девочка в руке уголек держала. Пошатнулось все вокруг, закачалось, снова туман наполз… прикрыла Рубина глаза – на миг единый – и тут же в кибитке своей оказалась.

Жемчужинку держать сил больше не было – разжала руку девочка, и выкатилась добыча ее на ковер, прожгла его, и повозку тоже, упала в траву.

– Злата, смотри, что я нашла! – откинув полог, Рубина спрыгнула на землю. Смотрит – глаза у знахарки безумные сделались, огненные – кажется, что сейчас как из костра искры из них посыплются.

Увидела что-то Злата. В туманах колдовских увидела – ходить по изнанке степи она не могла, но взор острый был, проникал под завесу между мирами.

– Девочка моя… – шепчет, а сама слепо руками шарит перед собой, будто ищет что. – Прости меня, не уберегу… Не смогу спасти… Но беда грядет великая.

– Какая беда, Злата? – Рубина бросилась к ней, обняла, про жемчуг тот проклятый забыв на миг.

– Псы с севера ищут род Лакотошей… и найдут вскоре. Уйдет род наш, одна ты останешься – вернись потом к нам, девочка, души наши не оставь. Проклятье наше нас же и сгубит…

И вдруг отшатнулась Злата, оттолкнула Рубину, глаза ее прежними стали, темно-карими, будто мед гречаный. Выровнялась, обвела обеспокоенным взглядом табор – дети кричат у соседней кибитки, чуть дальше Гойко, барон молодой, коня гладит, что-то шепчет ему, а жена его рядом крутится, помогает с подпругой… играет на скрипке рыжий нагулыш Рады, которого в таборе особо любили – будто лучик солнечный был он игрив и ласков.

– Злата… Что ты говоришь такое! – Рубина тут же нырнула под кибитку, выкатила жемчужинку, на руку юбки намотав, чтоб не обжечься. Остыл слегка дар из мира духов, а все равно еще жаром исходил.

– А что я такого говорила? – обеспокоенно спросила знахарка. Жемчуг, наклонившись, рассматривала, не понимая, откуда взялся он.

– Про псов с севера, про гибель рода, – сквозь слезы прошептала Рубина. – Неужто не помнишь ничего?

– Не помню, – печально ответила та. – А ты видение свое доверишь мне?

И Рубина поспешно рассказала про туман, про тьму, про жемчуг этот… Про страх свой, когтями сердце раздирающий.

Помолчала Злата какое-то время, обнимая девочку, успокаивая, затем прошептала:

– Уезжать нужно. Пойду к барону, пусть поспешат к горам. Может, в пещерах затеряемся, не найдут нас.

А Рубина в канаву придорожную выбросила ту жемчужинку – не хотелось проклятие в своей кибитке возить.

Страшно стало – словно мир привычный и знакомый рухнул в это утро, сгорел в пламени проклятом.

И не было к беззаботному детству возврата.