4 глава Часть 4

В день, когда мама надумала рожать, Паше не везло — кто-то склеил все листы тетради по биологии и домашку пришлось переписывать заново, после уроков. За Эдика, который так и не появился в гимназии, — сильно болел, видимо, — домашку принесла староста. День, честно сказать, с самого начала задался идиотский. На входе в класс его снова толкнул Виталик, попутно наступив на ногу, Лолита бросалась в него скомканными бумажками на геометрии, физрук влепил двойку за отказ бежать стометровку.

— Я не могу. Я задыхаюсь, — сказал Паша, получив на это ответ:

— А в армию ты как идти собрался? Так и останешься дохляком?

Отчасти физрук был прав — дохляком оставаться он не хотел. Но и потешать одноклассников, и без того хихикающих в глаза и за глаза, тоже не собирался, решив начать потихоньку заниматься. Глеб же бегает каждое утро. И на первом этаже, в гостиной, стоял велотренажер. Не важно как заниматься, главное — желание. В гимназии он задержался и приехал позже обычного на такси, застав у ворот скорую. Маму, причитающую и всхлипывающую, вел под руки Аркадий, от носилок она, видимо, отказалась.

— Мам? — Паша кинулся к ней, но Василиса поймала его за плечо.

— Все в порядке, роды начались, — сказала она. — Не мешай им, тебе потом все сообщат.

— Но я с ней хочу!

— Аркадий попросил присмотреть за тобой. Они справятся сами.

Все три дня, которые мать пробыла в роддоме, Паша провел как в тумане — как бы он ни говорил, что не любит ее, но переживать — переживал. На четвертый день Аркадий привез ее в компании двух свертков, розового и голубого, и няньки Кати, которая ближайший год тоже должна была прожить с ними, ухаживая за детьми. Глеб, фыркнув, вышел сразу, бросив скупое «поздравляю», а Паша наклонился над свертками, рассматривая маленькие сморщенные лица.

— София и Богдан, — сообщила мама. — Теперь ты старший и должен о них заботиться.

Паша поднял непонимающие глаза, посмотрел на светящуюся счастьем и чувством выполненного долга маму, которую было странно видеть без живота и в новом праздничном платье. Также странно было слышать, что он должен заботиться о младших. Разве он их хотел? Разве о нем самом кто-то заботился, кроме бабушки? Почему происходит так, что у него не было ничего, — ни материнской заботы, ни отцовской поддержки, ни внимания, ни вещей, что были так необходимы в детстве, вроде хорошего велосипеда или робота-трансформера на новый год, а не только конфет, — а у этих будет все? И любящие родители, приходящие на утренники, и дорогие игрушки, и совместные поездки на море? Ну почему так?

А дальше стало как в драмах про ненужных подростков: Аркадий закутил с друзьями, отмечая такое значимое событие, мама занялась собой, вызывая на дом массажисток и приводя в порядок тело и лицо, Катя, молодая молчаливая женщина, принялась возиться с детьми. Кормить малышню мать отказалась сразу — вредно для груди, и дом наполнился не только двойным ревом младенцев, которые оказались очень беспокойными, но и запахами молочных смесей и продуктов их переработки. Глеба все это заметно напрягало, и он стал задерживаться допоздна в секциях или уезжал в город к знакомым. Паша попробовал было сунуться с помощью, но Катя только шикнула — двойняшки спали, а он их разбудил громким голосом. Мама в этот день уехала с Аркадием в ресторан, доотмечать событие, и он, убедившись, что Василиса занята, вытащил из бара первую попавшуюся бутылку и отправился в уже привычном направлении к дубу.

Крышка, слава богу, отвинчивалась. Паша, вытянув ноги, с сомнением понюхал янтарную жидкость, лизнул горлышко, скривился. Было горько. В принципе было горько. И на душе, и в бутылке. Он отхлебнул немного, подержал во рту, пробуя, проглотил. Потом еще и еще, пока по желудку не растеклось горячей пленкой, а напряжение не отпустило. Пил он первый раз, поэтому его сразу, как сказала бы бабушка, расплющило, и мысли ушли куда-то на задний план, оставив лишь приятную слабость и отголоски переживаний.

Но длилось это недолго, поскольку вернулись они вязкими, больными, вспомнилась опять бабушка, то, как она оправдывала мать, когда та не приезжала на его дни рождения:

— Дашка у нас всегда дурёха была… Глупая, но добрая, увидит, бывало, кошку какую драную, так и сразу домой несет. И деньги последние бездомным отдавала. Она не со зла так с тобой, Пашенька, она просто глупая…

Паша так тоже думал. Потом понял, что между добрым и жалостливым человеком огромная пропасть — жалостливые люди жили вдохновением. Отдали деньги, покормили кошку на улице, помогли старухе дорогу перейти. А добрый человек бы отвез бездомного в специальное учреждение, где тому бы помогли, забрал и пристроил больную кошку… Добрым быть трудно, потому что это тоже ответственность. Но это были только его мысли, и никому, тем более матери, он их навязывать не собирался. Хватило и того, что она забрала его после смерти бабули. А жизнь пока у него получалась поганая: в гимназии пойти не к кому, хотя и набивался к нему в друзья тот же Олежка, но тоже от безысходности, а не воспылав внезапным желанием дружить; дома пойти не к кому, порадоваться не с кем, поговорить не с кем — прежние друзья, как и ожидалось, пропали, погрустить тоже не с кем. И то, даже если он не придет сегодня домой, никто и не заметит. Жалко, что бабушки не стало — она бы его поняла. Она бы не допустила, чтобы он сидел один в лесу с бутылкой неизвестно какой дряни, жалея себя.

Пашке себя было действительно жалко — просто по-человечески. Он это осознал, когда из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы, их он сердито вытер грязной ладонью, но они натекли снова. В груди все застыло комком, челюсти свело, и дышал он через раз, не в силах остановить всхлипы. Привалился к стволу плечом, поднялся, собираясь вернуться домой, в тепло, потому что ко всему прочему начало еще и знобить, но ботинок скользнул по корню, и он рухнул на живот, ободрав о кору ладони. Кое-как приподнялся, сел, и, запрокинув голову, заревел уже в голос, совсем по-детски, несдержанно и громко. Ревел, пока мокрое лицо вдруг не лизнул горячий шершавый язык. Просто огромный, как ему показалось. Проморгавшись и увидев рядом с собой большое и черное нечто, Паша не испугался — не позволил затуманенный алкоголем мозг.

— Собачка, — произнес он, обхватывая ее за шею обеими руками и утыкаясь в густую влажную шерсть. Зверь был горячий, дышал в самое ухо, раззявив пасть, пыхтел будто понимающе и не шевелился все то время, пока Паша рассказывал ему, как они ходили с бабушкой в цирк и там выступали дрессированные пудели. Потом собака куда-то исчезла, и он, попрощавшись с ней, побрел домой. Было уже за полночь.

Еще неопределенное количество времени Паша лежал на кровати, познавая всю прелесть отходняка и надеялся, что сон поможет ему пережить этот отвратительный момент, однако запротестовал желудок, и его вывернуло сразу, как только он успел плюхнуться на пол рядом с унитазом. Глеб, стоящий у раковины с зубной щеткой, посмотрел сверху с усмешкой: — Перебрал? На кухне в ящике с салфетками лежат таблетки-шипучки. Если что. — Спасибо, — проговорил Паша, хлюпнув носом — стало легче.

— А какой повод? Тоже празднуешь рождение долгожданных брата и сестры? Что-то радости я особой не вижу.

— Потому что ее нет.

***

Глеб сплюнул в раковину, сунул зубную щетку в стакан и сдернул с крючка полотенце, вытирая мокрую шею. И зачем только он сегодня потащился в лес? Прямой необходимости не было никакой. Разве что рецепторы забили раздражающие запахи и хотелось подышать нормальным, свежим воздухом. После прогулки до шоссе волк учуял на тропе знакомый аромат, свернул к дубу, издалека услышав завывания. Глеб знал, кого там увидит, и не хотел этого, упорно пытаясь повернуть к дому, но лапы несли дальше и дальше, а затем волк подобрался еще ближе и не сдержался, лизнув человеческого ребенка. Так он его теперь называл. Глеб негодовал — ну что за бредятина? Окей, Эдик получил свое за дело, прохлаждаясь теперь в клинике и реабилитируясь после «стресса». Это понятно. Человек, напрудивший в штаны от страха, в этом нуждается, бесспорно. Но вот лезть с волчьими милостями и желанием утешить — перебор. С каких пор Глеб превратился в чью-то няньку? У него своих проблем нет? Мало того, что звериная форма еще толком не окрепла, не контролировала животные порывы и агрессию, мало, что на горизонте будущей весной, а возможно уже и во второй половине января, маячил так называемый гон, который нужно будет пережить, так еще и это.

Порой Глебу казалось, что дар оборотничества толкнул его в развитии на годы вперед, поскольку чувствовал он себя на все двадцать пять, а то больше. И окружающие, особенно учителя, это тоже видели, обращались к нему без повелительных модуляций в голосе и уж тем более не цеплялись без повода. Не то, что к Пашке, который, казалось, собирал все упреки и отдувался за всех. А всего-то нужно было расправить плечи и поднять голову. Дома, отмучившись в обнимку с унитазом, Пашка дополз до кровати и уснул тяжелым, беспокойным сном. Глеба, пытавшегося заснуть, неясная возня и всхлипы сквозь сон заставляли каждый раз вздрагивать. Не выдержав, он вошел в Пашкину комнату и застал его сжавшимся в комок, обнимающим подушку. Мокрую от слез, судя по расползшемуся пятну. Внутри что-то заскреблось от этой картины, Глеб поднял упавшее одеяло, накинул на худые плечи и зачем-то провел ладонью по светлым волосам. Волосы были мягкие и тонкие, шелковистые даже, и Глеб усмехнулся своему желанию сделать так еще раз.

***

С того раза Паша пить себе запретил. Потому что утром было так плохо, что пришлось остаться дома. Василиса, ни слова не говоря, только глянув на его мешки под глазами, достала из морозилки курицу на бульон. — Горячее надо и жидкое, — сказала она. — Рассолы эти и шипучки — бред полный. Садись, картошку почистишь. Маман твоя в город укатила. Ты же в курсе, что Аркадий ей свой бизнес устроил?

— Она же ничего не умеет, — удивился Паша, усаживаясь на табурет. — Да и в декрете вроде. — Не знаю, как-то они там решили этот вопрос. Короче, у нее теперь свой ногтевой салон в городе. Шефиня! Ты же ее не любишь, да?

Паша плюхнул в воду очищенную картофелину. — Не люблю.

— Забей, — произнесла Василиса, сверкнув глазами. — У тебя вся жизнь впереди. А она за тобой еще поплачет. Хоть ты ей и неродной. — Неродной? — Паша улыбнулся уголком рта. — С чего вы взяли?

— Я думала, тебя усыновили, — удивилась Василиса. — Потому что она ничего о твоем детстве не знает, всегда хихикает и увиливает, когда ее напрямую спрашиваешь.

— Бабушка меня воспитала. А она недавно появилась.

— Вот оно как…

Василиса поступила умно, начав расспрашивать его про гимназию, и про маму вскоре забыли. Пока та сама не заявилась на кухню, шурша бумажными пакетами, вытаскивая из них горы костюмчиков, комбинезончиков и рубашечек.

— Такие классные! — восторгалась она, растягивая по сторонам цветные тряпки. — Вот такой, с утятами, я всегда хотела купить своему ребенку! Богдаше точно подойдет!

— Он на годовалого ребенка, — заметила Василиса, шинкуя морковь.

— На вырост, значит! А вот этот, с бабочками, я Софочке купила — для маленьких принцесс прямо, с пуговками!

Когда Паша, поднявшись, молча вышел, она повернулась к Василисе и спросила:

— Что с ним сегодня? Не в настроении? Василиса пожала плечами.

В комнате Паша включил первый попавшийся фильм на компе, замотался в плед и уселся в кресло, бездумно наблюдая за сюжетом. Еще тошнило после вчерашнего, болела голова и желудок, и спать вроде бы не хотелось, но он уснул. Всего на минутку, а очнулся от стукнувшей о стол кружки и включенной лампы-прищепки.

— Василиса сказала тебе занести, — произнес Глеб, расположившийся напротив на его кровати. — Бульон. Но я не за этим пришел. Слушай. Ты тему со скалярным произведением векторов хорошо помнишь?

— Вроде бы, а что? — насторожился Паша, покосившись на поднимающийся над кружкой пар.

— Проблема в том, что я, кажется, чертов гуманитарий. Сможешь еще раз объяснить, доходчиво, для идиотов? Завтра контрольная, я не сдам.

Паша, подвинув к себе кружку, отъехал вместе со стулом чуть левее, освобождая рабочее пространство. Хоть где-то он мог оказаться действительно полезным.