7 глава Часть 7

Дед поднял голову от подушки, окидывая мутным взглядом комнату.

— Тори? Кто тебя вызвал? — в его хриплом клёкоте трудно было разобрать слова, потому что к словам тут же примешался кашель.

А муж уже стащил меня за руку с кровати, больно вцепившись пальцами в предплечье.

Суслик вяло возмутился:

«Синяки останутся».

Мне было все равно. Я так устала и хотела спать, а все остальное потом, потом, потом. Но муж тряс за грудки и требовал ответы на какие-то дурацкие вопросы.

Я оттолкнула его руку и молча подошла к деду, который весь в поту откинулся на подушку и слабо постанывал.

— Звони — восемьсот девяносто семь, зови Иридика. Срочно! — прикрикнула я, видя как злость, бушующая ярость сменяется во взгляде на растерянность, непонимание, возмущение и опять непонимание.

Схватив полотенце, я подтолкнула загораживающего выход мужа в спину, протиснулась, бросилась к ванной и намочила полотенце.

— Дед! Деда! — Тори тормошил за плечо Ашиуса, беспомощно вглядываясь в мокрое, потное лицо, прислушиваясь к тяжелому хриплому дыханию.

— Ты еще здесь? А ну быстро ищи телефон и звони! — я рявкнула на мужа и тот, вздрогнув, бросился к серванту, открывая секцию, где обычно держали вино с бокалами или коробку с нитками, как в нашем случае.

Обтирая мокрым полотенцем горящего деда, я поняла, что тут нужна водка, чтобы сбить температуру.

Разговор был коротким, Иридик сразу понял, что просто так его звать не будут.

Я снова выбежала из комнаты, схватила в кухне бутылку с самогоном, недопитую в день моего приезда, и вихрем ворвалась в комнату, где над дедом стоял испуганный муж, откинула одеяло, смочила полотенце и начала растирать деда жидкостью из бутылки.

— Не стой столбом, живо мой руки и помогай мне — пока Иридик придет, надо сбить температуру, — мой тон был сухим и нервным.

Сейчас главным было спасти старика, впавшего в беспамятство. Я оторвала от полотенца половинку, и стала растирать ключицы, грудь, бока. Когда вернулся муж с закатанными рукавами, влажными руками и мокрым лицом, с челки у него капала вода, я всунула ему в руки второй кусок полотенца:

— Растирай ноги. Только аккуратно.

От адреналина и быстрых, нервных движений стало жарко, и я сняла верх от байковой пижамы, зная, что под ней находится майка — хотелось хоть немного остудиться.

— Ты чего тормозишь? Давай заканчивай с ногами, его надо перевернуть и протереть спи… а… — я уловила его взгляд на мое предплечье, где уже начинали наливаться синевой отпечатки от его пальцев.

Муж стиснул зубы и наклонился, напрягая мышцы на руках, переворачивая деда на живот.

***

Я отнесла Иридику питье в большой кружке с ложкой для деда, и ушла на кухню, сев в уголок у шкафа, безвольно прислонившись к нему боком, упираясь головой, которая отказывалась держаться ровно. Омега выгнал меня из комнаты, сказав выпить того же отвара и ложиться в постель немедленно. Муж ходил по кухне, останавливаясь у окна, глядя на снеговика на улице.

Я медленно хлебала теплый отвар из чашки, понимая, что нужно хоть как-то объясниться с мужем, но сил не было от слова «совсем». Тори обернулся от окна, окинул взглядом меня сверху донизу, задержавшись дольше на растрепанных длинных косичках, синяках под глазами, синяках на руке, вернулся к метке, которую я машинально почесала, и спустился взглядом на провалившийся живот и босые ступни, которые я тут же завела под стул, пряча от внимательного взгляда.

Глаза его были темными, желтовато-коричневыми, выражение лица было замершей маской, догадаться, о чем он думает было невозможно.

«Да ну его нахер! — присвистнул сусел. — Иди, ложись, а то башкой тюкнешься об пол. Еще его наезды слушать сейчас — оно тебе надо?»

«Да, Васятка, ты как всегда прав».

Я поднялась со стула и, держась за стеночку, поплелась в свою комнату.

— Стоять! Ты куда? — рыкнул удивленно охреневший муж.

«Пошел в жопу», — хотела ответить я, но Василий умоляюще блеснул глазами, и я ничего не ответила, добралась до комнаты, закрыла дверь на задвижку изнутри и упала досыпать.

***

Из сна меня вывел громкий хлопок и удар. Спросонья мне показалось, что рядом со мной взорвалась бомба.

«Да и хер с ней, с бомбой — новую купим», — вяло махнул лапой суслик и перевернулся на другой бок.

Мне просто дико не хотелось открывать глаза, хотелось вернуться в сон, но, увы. Теплая рука легла на мой лоб, и запах печеной ватрушки раздразнил мои вкусовые рецепторы. Живот голодно и переливчато заурчал и чей-то голос спросил:

— Ну, как он? Как лоб?

— Твёрдый, — ответила я с закрытыми глазами, всё еще надеясь упасть обратно в спасительный сон. — А если вы уйдете, то будет еще лучше.

— Шутит, значит живой. — Сильные руки меня вздернули над кроватью в сидячее положение, кто-то подложил под спину подушку, и глаза пришлось открыть.

В бедро в ту же секунду впилась иголка.

— Ай! Чего вы колетесь? — возмущенно пропищала я.

— Это общеукрепляющий укол. Сейчас тебе станет легче, малыш, — ты настоящий герой: Радеуша спас, деда спас, а вот за собой совершенно не смотришь. Ну, скажешь, что с тобой, или, как обычно, промолчишь? — Иридик смотрел прямо в корень.

— Ну, когда меня ни за что обзывают давалкой, охаживают хворостиной и упрекают в том, что я оставил Рада, который нас объест, говорят, что я никто и звать меня никак, это аппетита не прибавляет.

Иридик хмыкнул и склонил голову к плечу, с интересом глядя:

— Тогда зачем ты его спас? Зачем мазал мазью, поил отваром, всю ночь укрывал-раскрывал-обтирал? Кстати, откуда ты знаешь, что температуру сбивают, обтирая водкой?

Я устало мазнул взглядом по мужу, застывшему на стуле, молчаливо потиравшему ушибленное плечо. Кстати, дверь он так и не потрудился поднять с пола.

— Любое живое существо имеет право на помощь, даже такой замшелый домостроевец, как Ашиус. А с Радостью сработали инстинкты спасать малых и слабых. А вот скажите, Иридик, здесь все альфы такие? — и я кивнул головой на Ториниуса, внимательно разглядывавшего меня.

— Здесь альфы такие, какими им позволяют быть омеги, и наоборот, — задумчиво произнес он.

— Как там Ашиус? — вдруг спохватился я.

— Все в порядке. Спит. Ты вовремя провел спасательные меры, вовремя вызвал меня, и вообще ты невероятно вовремя появился у старика. Дети и внук забросили его, ладно хоть вспомнили, когда пришлось ссыльного испорченного омегу заточить в глуши.

— Будет тебе, Ири! — возмутился Тори. — Кому, как не тебе, известно сколько раз я предлагал Аши переехать, сколько раз предлагал провести в эти турлы связь, поставить вышку, оборудовать ему этот старый дом, но ты же знаешь Аши — он упрямее всех нас вместе взятых.

— Ооо, да. Напомни, когда ты здесь был последний раз? До свадьбы? А сколько раз ты прислушивался к его советам, да хоть по поводу этой договорной свадьбы? Молчишь?

— Ты думаешь, деньги сами себя сделают? — Тори заводился и начал повышать голос. — Ты знаешь, сколько вокруг конкурентов, которые стараются подгадить, насолить, переманить сотрудников? А знаешь, что если не отслеживать каждую, папу его, каждую сделку, то сотрудники обязательно сопрут часть денег. Мы только начали подниматься на ноги, только заключили контракт с правительством на поставку оборудования для космических кораблей, как начали палки совать в колеса самые близкие люди, — он коротко мотнул головой в мою сторону.

— Да, Тори, — ты сильно изменился. Не помню, чтобы ты так относился к омегам или к старикам — деньги-деньги-деньги, у тебя в глазах одни деньги. Ты когда в зеркало смотришь, себя-то хоть видишь? Однако для такого занятого человека ты хорошо выглядишь по сравнению с тем же Милошем или Аши. Так что пока все, что ты говоришь — всего лишь слова. Останься с дедом, ему нужен ты прямо сейчас, прямо в эту минуту — всего лишь несколько дней. Хотя, конечно, ты можешь нанять сиделку — вон Люсий остался без работы, без мужа, без денег, он согласится — это же намного проще, чем уделить внимание деду. Только потом не плачь на его могиле, что ты все пропустил, все его последние годы, потому что бог денег призвал тебя на службу.

Ториниус поиграл желваками и опустил голову вниз, потирая виски обеими руками.

Иридик продолжил так же тихо и грустно:

— А потом ты оглянешься и поймешь, что и семья, и дети выросли без тебя, и деньги не радуют, потому что кроме семьи и родных нет ничего по-настоящему ценного. А деньги… посмотри на Аши — нужны ему сейчас деньги? Вот и подумай, пока не очутился у разбитого корыта.

Я замерла мышкой и слушала, как моего мужа отчитывают, как мальчишку — во всех мирах все одинаково.

— Посмотри на Милоша. То, что писали в газетах, и говорил ты, даже близко не похоже на поведение этого мальчика. Когда ты спасал человека? Закрывал своей грудью ребенка? Бросался на волка с лопатой? Защищал омегу, взяв на себя ответственность за ребенка? Да даже с дедом он справился, как заправский медик, а что сделал для него ты? Что краснеешь? Я не прав? И чем ты отплатил? Синяками на лице и руках? О, да! Достойно альфы такого уровня. Браво! — Иридик захлопал в ладоши, медленно и картинно.

— Да что ты знаешь? Ему, — он опять мотнул головой в мою сторону, — ничего не надо было делать. У него была только одна задача: забеременеть и родить ребенка. Никто от него не требовал ни любви, ни заботы, а он убежал с каким-то первым встречным специально, чтобы досадить мне. Тот Милош и этот, о котором ты рассказываешь — две совершенно разные личности. Не верю я, что человек может так измениться даже после амнезии. Это очередная маска, он просто умеет втираться в доверие, как никто. Когда ты узнаешь его получше, будет уже поздно — он разобьет и твое сердце тоже. Не верь этой смазливой мордашке и грустным глазкам, иначе окажешься в таком же положении, как и я, и его родители, и все, кто поверил ему, — Тори говорил тихо и зло, разглядывая меня пристально — каждую черточку: выступающие косточки ключиц; часть метки, выглядывающей из-под майки; длинные белые косички со сползшими голубыми резиночками; тонкие запястья; кисти рук, охватывавшие подтянутые к груди острые коленки в пижамных штанах; тонкие щиколотки; узкие ступни с длинными пальцами, и все по новой.

Суслик возмущенно замер, но тут же выдохнул:

«Аплодируем, аплодируем, закончили аплодировать».

— А ты чудесно умеешь извиняться, — Иридик желчно усмехнулся. — Неужели чувство злости так довлеет над тобой, что даже жизнь деда не играет никакой роли? А необоснованное рукоприкладство оправдывается прошлыми поступками? Так может и мне сейчас выдрать тебя хворостиной за твои прошлые набеги на мой сад, растоптанный огород, выбитое стекло, разбитое сердце моего мальчика?

— Ири! Вот умеешь ты все вывернуть наизнанку! Иди ко мне в команду переговорщиком — ты все еще можешь быть в строю.

— Жаль, Тори, жаль. Из тебя вырос первостатейный говнюк. А был чудесный, открытый, добрый мальчик. Не ожидал…

Ториниус вскочил с кресла и снова потер плечо:

— Хватит! Иридик, не лезь в мою жизнь! Ты ничего о ней не знаешь! Я благодарен тебе за помощь деду, но сейчас мне надо поговорить с мужем. Оставь нас, пожалуйста!

— Иридик, — я потянулась за куклой, сидящей на столе рядом, погладила ее по волосам и протянула омеге, — возьмите, пожалуйста, за помощь, оказанную Ашиусу. У меня нет ни копейки денег, и зовут меня никак — все, что у меня есть, это мой розовый чемодан с кофточками и эта кукла, сделанная своими руками. Если бы не вы… Дед… Возьмите, пожалуйста! Радеуш назвал куклу Лапочкой.

Ири подошел ко мне, взял ее в руки и тепло улыбнулся мне:

— Спасибо, детка. Я беру ее не в уплату за заботу — я беру Лапочку на память о тебе.

Омега развернулся к моему мужу:

— Ты заберешь его с собой? Его здесь затравят — ты знаешь, какое тут нетерпимое общество ко всем, хоть как-то отличающимся от них. Дед болеет, а моих сил и слов будет недостаточно.

— Мне некуда его сейчас забирать.

— Ну что же… Детка, — он обернулся у двери и посмотрел на меня, — ты хочешь с ним говорить? Если нет, я останусь здесь.

— Ири! Не делай из меня маньяка! Я не собираюсь его трогать даже пальцем! — зашипел Тори.

— Извинись, Ториниус. Извинись перед своим мужем, и я уйду.

Я решительно встряла в их перепалку:

— Спасибо, Иридик! Не надо! Мне не нужны вынужденные неискренние признания этого человека. Можете идти — я не боюсь, спасибо, я справлюсь.

Когда за омегой закрылась дверь, Тори походкой хищника подошел ко мне и сел на кровать, близко наклонившись к моему лицу, и мне пришлось сползти ниже, почти улегшись на кровати, лишь бы разорвать такой близкий контакт.

— Во-первых: я хочу извиниться за пощечину, прости, — холодно произнес альфа, — я не разобрался, был зол. Больше такое не повторится.

— О! — Я приподняла указательный палец. — Тише! — прислушалась я. — Слышишь?

— Что? — Тори нахмурился и повел глазами в сторону, прислушиваясь. — Что?

— Грохот слышишь? — я тоже нахмурила брови, вслушиваясь. — Это сдохли и упали три, нет, четыре слона в соседнем лесу.

— Какие слоны? Почему сдохли? — опешил муж и положил ладонь на лоб, измеряя температуру.

— У нас так говорят, когда случается что-то невозможное. Чтобы ты извинился, особенно когда виноват, мало одного сдохшего слона, — хмыкнула я.

Тори оценивающе оглядел мое лицо, зацепившись взглядом за что-то на правой скуле, очевидно, там остался синяк после его пощечины, снял руку со лба и провел подушечками пальцев по лицу, еле касаясь.

— В какие игры ты играешь? — прошептал он, обводя большим пальцем мои губы.

В паху у меня заметно потяжелело и дыхание слегка сбилось.

«Упс», — вытаращил смущенно глаза суслик, прижал круглые ушки к голове и ретировался в норку.

— Хотя я знаю в какие… — все так же шептал муж. От его теплого дыхания, от запаха ватрушки пальцы на ногах подогнулись, а в животе начала скручиваться теплая большая пружина. — Почему меня так тянет к тебе? Почему все мысли только о тебе? Я ведь знаю, что у тебя гнилая душонка. Ответь, почему? — слова жалили, а глаза ласкали. Тори наклонялся, а я ничего не могла сделать — ни пошевелиться, ни отвернуться. Губы пересохли, глаза увлажнились, к щекам прилила кровь. — Я понимал почему, когда ты каждый день сиял красотой. Но сейчас? С этими косичками ты выглядишь, как ребенок. Ты делаешь из меня педофила. Что стало с моим вкусом? Ты портишь все, к чему прикасаешься.

— Тори! А сколько мне лет?

— Вот и сейчас все испортил. Будет двадцать через месяц — в первый день последнего месяца весны.

И он без перехода агрессивно впился губами в мой рот, как будто искал ответ на какой-то свой не заданный вопрос, который мучает его. Его стон — от ушибленного плеча, потянувшего болью при неудобном наклоне, и урчание моего живота длинной трелью совпали и так смешно прозвучали нелепой какофонией, что я не сдержалась и рассмеялась. Странно, но смех Милоша звучал как россыпь серебряных колокольчиков. Хотя, что тут странного? Милош к нему привык, а я — нет, потому что у Таси смех был странный: каркающий, нелепый, как завывание гиены. Подружки даже отказывались ходить со мной в кинотеатр, потому что когда было смешно, на весь зал разносились звуки гиенского хохота. Если зал был полон, и рядом сидели люди, некоторые даже пугались. А смешно мне было всегда — от нелепых сцен без обоснуев, от ляпов и провисов в сюжете, ну и собственно от юмора. Причем на людях я смеялась вежливо — кхе, кхе, хахаха и так далее, но стоило проявиться спонтанному, внезапному, искреннему смеху, и аля-улю, гони гусей, — вздрагивали все окружающие.

— Когда ты ел последний раз? — Ториниус с неохотой оторвался от поцелуя, ожидая ответ и внимательно сканируя мое лицо, недовольно поджимая губы, видя результат, еще и еще раз проходя взглядом по скуле, где, видимо, остался след от его руки. — Впрочем, неважно. Пойдем на кухню.

Укол наконец-то подействовал, и я почувствовала себя бодрее, но сил все равно не было, если муж думал, что я брошусь готовить и обслуживать его, то он сильно ошибался. Но он снова удивил меня. Пока я, закутавшись в плед, с ногами забравшись на стул, (все-таки по полу дуло), устраивалась поудобнее, он поставил чайник, зажег газ, достал сковородку, открыл холодильник и достал овощи и ведерко с яйцами. Пока он мыл и крупно резал овощи, бросая их на шкворчащую сковороду, звучал его монолог о ближайших планах. Оказывается, он был поблизости, всего в часе лета отсюда, выиграл самый крупный тендер на контракт на поставку по госзаказу большой партии деталей для ракет, и через два дня планируется заключительная часть — подписание того контракта и традиционный в таких случаях банкет, на котором надо показаться нам обоим, чтобы задавить на корню слухи, расползшиеся после побега и отравления Милоша. В газете после публикаций тех скандальных статей давали опровержение — он нажал на кого следует, и были публично принесены извинения, но слухи успели разлететься. Поэтому мы должны выглядеть как самая влюбленная пара, туда уже приглашена пресса, а я, Милош, в таком неприглядном виде.

— А если я откажусь? — Чисто из любви к противоречию и чтобы нащупать кромку, на которую мне можно было наступать в данном теле, в данных условиях, поинтересовалась я. Чувство черной глубокой полыньи рядом не отпускало меня. Каждый день здесь я ходила по краю ледяной пропасти, нащупывая по шажочку что можно, а что нельзя в этом мире, созданном для альф. Оскальзывалась, резала ноги ледяной крошкой, и все время мерзла от презрения, ненависти и холодности окружающих. — Какой мне в этом толк? Контракт нарушен, мне здесь ничего не светит, я оказался всем должен, без памяти, простой инкубатор для осеменения. И даже когда я рожу ребенка, его отберут, а меня выбросят, как использованный презерватив.

Ториниус развернулся ко мне всем корпусом, оперся двумя руками о столешницу и со злым интересом уставился на меня:

— Не хами. Не люблю хамов.

— Помню-помню. Ты не любишь конкурентов. Так объясни все-таки, в чем профит для меня?

— У тебя нет выхода, тебе некуда деваться, ты связан по рукам и ногам и ты виноват в том, в какой мы сейчас находимся ситуации. Поэтому я рассчитываю хотя бы на малую толику твоей сознательности, которую ты стал проявлять здесь, вдали от меня.

— Ты не находишь, что ключевое слово «вдали от тебя»? — остановиться и не язвить было неимоверно трудно. Не знаю почему, но когда я гладила куклу, мне вспоминались о Тори только хорошие моменты. А здесь, видя его вживую, ощущая на себе его подавляющее альфье эго, мощную харизму и целый букет эмоций, направленных на меня, в которых подавляющим большинством было недоверие, злость, презрение, и только на периферии — желание, во мне поднималась только волна сопротивления, противостояния и отталкивания. Как два полярных магнита. Кроме того случая, когда он приблизился ко мне очень близко и поцеловал.

— Знаешь, ты напоминаешь мне океан, — хмыкнул я.

— Такой же большой, могучий и сильный? — Тори поднял руки в жесте бодибилдера и поиграл мышцами, довольно сощурившись.

— Нет. Меня от тебя так же тошнит.

Приятно было видеть, что всегда уверенного в своей непогрешимости и идеальности альфу может коробить от моих слов.

Ториниус развернулся к сковороде, помешал лопаточкой овощи, разбил с десяток яиц, посолил и снова повернулся ко мне, прислонившись задницей к мойке и сложив руки на груди.

— Что бы ты ни говорил, ты все еще мой муж, и мы все так же связаны контрактом. У меня, как и у тебя, есть обязательства, на которые мы не можем наплевать, даже если мир перевернется с ног на голову. И если уж ты наконец-то включил мозги и начал применять их по назначению, то давай обсудим дополнение к контракту. Видишь ли, пока я не признал нарушение контракта, хоть своим побегом ты его, конечно же, нарушил. Но мы на семейном совете решили не выкладывать на всеобщее обозрение наше грязное белье и закрыть глаза на твое вопиющее поведение, ибо это разрушит все, чего мы добились за эти полтора года с нашей свадьбы — все, для чего это слияние двух семейств было задумано. Поэтому формально ты контракт не нарушил.

— О-о-о! Мои любимые двойные стандарты! Ом-ном-ном! — я бы и хотела притушить немного сарказм в своем голосе, но это было выше моих сил — ведь я совершенно не знала причин, по которым Милош рискнул всем и убежал с «первым встречным назло мужу», а потом еще и решил умереть, что с успехом и сделал, иначе я не была бы в его теле. Вот не верю я, не верю, что Милош безмозглый козлина, который вначале согласился выйти замуж по контракту, а потом, чисто по своему скудоумию наплевал на все это с высокой колокольни. В отношениях, особенно в разрыве отношений, всегда виноваты оба. Жаль, я не знаю, где здесь собака порылась, но подсознательно я чувствовала вину Тори, и он тоже ее испытывал. Только не показывал мне.

— А как ты хотел? Чтобы развалились обе компании, их объявили банкротами, люди — огромное количество сотрудников — потеряли свои рабочие места из-за одного твоего бездумного поступка, когда ты подумал своей задницей? Это ты никогда не нес ответственности даже за свой зад. Тебе невдомек, как это — отвечать за работников и их семьи, маленьких детей и престарелых родителей, которым придется пойти по миру из-за безмозглого омеги. Чтобы выстроить их, слить эти компании, понадобилось без малого полтора года, а чтобы разрушить — один идиотский вечер.

— Милый, — ласково сказала я своим мелодичным голосом, склонив голову к плечу, — а ты не пробовал писать книги? Мне кажется, из-под твоего пера однозначно увидели бы свет такие бестселлеры, как «Мир на грани катастрофы или все держится на заднице омег», или «Во всем виноваты омеги, или как обвинить омегу во всех грехах, оставаясь в белом пальто на белом коне».

— А ты действительно изменился. Раньше ты таким не был, — внимательно и коротко Тори посмотрел мне в глаза и отвернулся, накладывая яичницу с овощами в две тарелки.

А мне стрельнула, наконец-то оформившись, плававшая, но не дававшаяся раньше мысль — я могу здесь писать книги. Вернее переписывать свои любимые произведения, переделывая женщин в омег, как я это сделала со сказкой про Золушку. Сочинения мне всегда удавались, но я никогда не пробовала себя в больших формах. В любом случае, попробовать стоит. Авторы в претензии не будут, а вот мне это, возможно, сможет помочь выжить тут, ведь я ничего не умею.

«Шадап и тейк май мани!» — радостно пискнул из норки суслик, захлопав в ладошки.

— Надеюсь, ты больше не думаешь о… — Тори замялся, помрачнев лицом, яростно терзая яйцо в тарелке ножом.

— О суициде? — мне говорить об этом было легко, меня-то это никоим образом не касалось — Тася умирать не хотела, но меня, опять же, никто не спросил. Я состроила самое серьезное выражение лица и произнесла совершенно спокойно, — Ты так больше не шути, а то я со смеху умру. Скажу тебе один единственный раз, надеюсь, твоих мозгов хватит на то, чтобы это запомнить: умирать я не собираюсь — я уже там был и ничего хорошего не нашел. Пока у меня амнезия и я ничего не помню, ты можешь говорить все, что угодно, винить меня во всех грехах и поступках, но она же когда-нибудь пройдет, и вот тогда все, что ты не договорил или соврал, выплывет. В том числе причина, почему я так поступил, и что меня до этого довело — но я больше не смогу верить тебе ни в чем. Я бы хотел начать заново строить наши с тобой отношения с чистого листа — раз уж нам еще три с половиной года надо изображать счастливое семейство и скрывать, что брак договорной. Я смогу переступить через свои принципы и постараться сделать наши отношения ровными, я очень не люблю конфликтовать, если меня не заставляют. Все дело в тебе. Сможешь ли ты пойти навстречу и начать все сначала.

Тори прищурил глаза, прожевал вложенный в рот кусок перца:

— Сначала? Забыть все? И не надейся. То, что ты не помнишь, не значит, что этого не было, или что не сможешь опять выкинуть что-либо подобное — натуру не изменить, даже если ты все забыл. Я не верю, что ты стал другим, Милош. Как бы ты ни старался мне сейчас навешивать лапшу, прошлого не изменить. И тебя тоже. Поэтому будем действовать в рамках договора, как и планировали, соглашаясь оба на этот брак. С тебя требуется…

— … только раздвигать ноги. Я помню, — желчно ухмыльнулся я.

— Вот и славно. Значит, завтра вылетаем пораньше с утра. Надеюсь, никаких фокусов больше не выкинешь, — припечатал ладонью по столу муж.

— А как же дед?

— Альдис сегодня привезет врача и сиделку, с дедом все будет в порядке. Это не твой дед, поэтому не надо делать вид, что ты за него переживаешь. Сегодня здесь будет много народа, поэтому спать придется в моей комнате — твою комнату отдадим врачу, собери свои вещи и перенеси в угловую комнату.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что совместная ночевка равняется сексу? Течки нет, я по договору не обязан раздвигать ноги по щелчку.

— И не мечтай — я умею держать свой член в руках, это ты не можешь контролировать свою похотливую задницу.

— Вот и славно. Не рви свою моральную уздечку, стараясь доказать мою ущербность — я изменился, и пока ты это не поймешь, нам с тобой говорить не о чем. Спасибо за завтрак, — я поставила тарелку в раковину и вышла из кухни.