Глава 3

Маргарита

Тишина после его слов повисла в воздухе густым, тягучим медом. «Пока мы дышим... вероятность не равна нулю». Это прозвучало так по-орловски: сухо, логично, без единого намека на пафос. Но почему-то именно это, а не слащавые слова утешения, заставило что-то дрогнуть внутри и сжать кулаки с новой силой.

Его рука все еще ощущалась на моем плече как призрачное, обжигающее пятно. Я отстранилась не потому, что мне было неприятно. Мне было слишком приятно. А в нашей ситуации это было опасно. Это отвлекало. А отвлекаться сейчас — значит умирать.

Я встала и снова взяла в руки пипетку. Пластик был прохладным и знакомым. Моя крепость, мой щит. Я могу развалиться позже. Сейчас — работа.

— Тогда мы будем работать, — сказала я, и голос мой прозвучал чуть хрипло, но твердо. — Пока не перестанем дышать.

Я чувствовала его взгляд на себе. Тяжелый, изучающий. Как будто я была новым, неописанным штаммом под микроскопом. Я не оборачивалась, сосредоточившись на приготовлении серий разведений. Руки делали свое дело автоматически, годами наработанная мышечная память брала верх над дрожью, что все еще прокатывалась по спине.

Мы погрузились в молчаливую работу. Часы растягивались, сливаясь в одно бесконечное «сейчас». Мир за стенами лаборатории перестал существовать. Существовали только пробирки, температурные циклы амплификатора, мерцающие строки данных на мониторах и его фигура на периферии моего зрения. Он двигался как робот — экономично, точно, без единого лишнего движения. Подойти к термометрам, проверить показания, внести данные в таблицу. Ни суеты, ни признаков усталости. Меня это одновременно восхищало и бесило. Как можно быть таким… нечеловеческим в ситуации, когда сама планета сошла с ума?

Мое собственное тело начало предательски ныть. Спина затекла от неудобной позы, глаза слезились от напряжения, а в горле першило от вдыхания сухого кондиционированного воздуха. И конечно, захотелось в туалет. Эта простая, бытовая ситуация вдруг показалась монументальной проблемой. Я отложила пипетку и потянулась, с трудом разгибая спину.

— Мне нужно… отлучиться, — произнесла я, нарушая многочасовое молчание.

Лео поднял на меня взгляд. Казалось, он только сейчас вспомнил, что я не просто часть лабораторного оборудования.

— Санузел через коридор. Система шлюзов работает. Инструкция на двери, — отчеканил он, снова утыкаясь в экран.

— Спасибо, капитан Очевидность, — буркнула я себе под нос, направляясь к выходу.

Процедура выхода из лаборатории напоминала подготовку космонавта к выходу в открытый космос. Дезинфекционная кабина, снятие костюма, душ с специальными растворами, повторная дезинфекция. Каждый шаг был расписан на плакате, висевшем на стене. Я механически следовала инструкциям, чувствуя, как с каждой сброшенной деталью защиты наваливается жуткая усталость.

Когда я вернулась, прошло уже добрых двадцать минут. Лео стоял у большого промышленного холодильника и разгружал оттуда замороженные пайки.

— Ужин, — коротко бросил он мне, протягивая вакуумную упаковку с чем-то коричневатым. — Разогреть в микроволновке. Две минуты на максимальной.

Я взяла пакет. На этикетке было написано «Рагу из говядины с овощами». Выглядело оно неправдоподобно и неаппетитно.

— Вы всегда такой… практичный? — не удержалась я, разминая затекшие плечи.

— Голод — это неэффективное состояние. Он мешает концентрации, — ответил он, разрывая свою упаковку. — Прием пищи — необходимая процедура по поддержанию организма в рабочем состоянии.

— О боже, — закатила я глаза. — Ты говоришь об этом как о дозаправке автомобиля.

— По сути, так оно и есть. Только наш двигатель несколько сложнее.

Он сел за свой стол и принялся методично, без всякого видимого удовольствия, есть свое рагу. Я с раздражением сунула свою пачку в микроволновку. Гудящий звук наполнил лабораторию, добавляя быта нашему апокалиптическому уединению. Когда я села напротив него с своей тарелкой, воцарилось неловкое молчание. Мы ели. Еда была съедобной, но безвкусной, как картон. Я ловила себя на том, что наблюдаю за ним. За тем, как он держит вилку. Как аккуратно отрезает кусочки. Как никогда не спешит. Во всем — чудовищный, выверенный контроль.

— А что там? — наконец спросила я, кивая в сторону зашторенного окна. — В городе?

Он закончил пережевывать, положил вилку и посмотрел на меня.

— Предположительно — хаос. Паника. Попытки ввести военное положение. Массовая эвакуация, которая только ускорит распространение.

— А наши?.. — я не договорила.

— Вероятность, что наша семья и друзья уже инфицированы, растет с каждой минутой, — сказал он тем же ровным, бесстрастным тоном. — Но поддаваться панике — значит снижать свои шансы им помочь, найдя вакцину.

Он снова был прав. Черт возьми, как же это бесило! Он всегда был прав своей бесчеловечной, ледяной правдой. Мои глаза наполнились предательскими слезами. Я резко отодвинула тарелку.

— Ты когда-нибудь вообще что-нибудь чувствуешь? Или у тебя вместо сердца там процессор с кулером? — выпалила я, голос дрогнул.

Он отложил вилку. Помолчал, глядя на меня. Его взгляд был не колючим, а… каким-то усталым.

— Чувства — это данные, Захарова. Очень сложные и зашумленные данные. Страх, например, — это древний механизм выживания. Он полезен, если заставляет тебя бежать от опасности. Но он бесполезен, если парализует тебя, когда нужно работать. Сейчас нам нужно работать. Поэтому я отфильтровываю шум.

Я смотрела на него, на его непроницаемое лицо, и вдруг мне нестерпимо захотелось докопаться до сути. Увидеть в нем трещину. Услышать в его голосе что-то живое.

— А что ты почувствовал, когда узнал, что мы заперты здесь? Надолго. Возможно, навсегда.

Он отвел взгляд, впервые за вечер. Его пальцы слегка постучали по столу.

— Облегчение.

Это было настолько неожиданно, что я онемела.

— Что?

— Здесь есть все необходимое для работы. Электричество, оборудование, образцы. И нет отвлекающих факторов. Ни паники, ни истерик, ни глупых распоряжений сверху. Это идеальные условия. — он снова посмотрел на меня. — Почти идеальные.

В его взгляде промелькнуло что-то… острое. Что-то, отчего по моей коже побежали мурашки. Это был не взгляд ученого на коллегу. Это был взгляд мужчины на женщину. Запертую с ним в подземелье. Я вдруг с болезненной остротой осознала всю серьезность ситуации. Мы были вдвоем. В огромном, пустом, технологичном пространстве. Нас разделяли всего несколько метров. И за стенами бушевала смерть. Я быстро встала и отнесла тарелку к раковине.

— Мне нужно закончить с электрофорезом, — бросила я ему через плечо, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Я вам помогу, — раздалось сзади.

Мы снова погрузились в работу. Но что-то изменилось в атмосфере. Воздух стал плотнее, электризованным. Я ловила его взгляд на себе, когда он думал, что я не вижу. И сама украдкой наблюдала за ним. За движением мышц на его предплечьях, когда он наклонялся над оборудованием. За тем, как он проводит рукой по лицу, сгоняя усталость.

Наступила ночь. Искусственное освещение стало казаться еще более ярким и неестественным. Времена года, время суток — все это утратило смысл. Здесь был вечный день. Я не выдержала первая. Глаза слипались, пальцы начинали дрожать, делая неточные движения.

— Я больше не могу, — призналась я, отходя от микроскопа. — Нужно хотя бы пару часов поспать.

Лео кивнул, не отрываясь от спектрометра.

— Ложитесь на койку. Я закончу с калибровкой.

Я не стала спорить. Дойти до того угла, где стояла его походная кровать, казалось подвигом. Я рухнула на жесткий матрас, не снимая халата, и накрылась тонким одеялом. Оно пахло им. Чистотой, холодком и чем-то еще… металлическим, неуловимым. Как он сам.

Я ждала, что усну мгновенно, но нет. Сознание отказывалось отключаться. Я лежала на спине и смотрела в ослепительно белый потолок, слушая мерные, уверенные звуки его работы. Щелчки клавиатуры, гул центрифуги, его шаги. Это было странно успокаивающе. В этом безумном мире он был константой. Предсказуемой, надежной, как закон всемирного тяготения.

Я не знала, сколько прошло времени, когда звуки прекратились. Я притворилась спящей, прикрыв глаза. Я слышала, как он подошел. Его шаги замерли рядом с койкой. Я чувствовала его взгляд на себе. Долгий, тяжелый. Затем он вздохнул. Погасил основное освещение, оставив только тусклую дежурную лампу над одним из мониторов. В полумраке я услышала, как он снимает халат, как садится на стул неподалеку, как заводит будильник на своем телефоне. Потом наступила тишина. Глубокая, оглушительная тишина, нарушаемая только ровным гудением техники и нашим дыханием. Его — медленным и ровным. Моего — я старалась дышать так же глубоко и спокойно, как он, но сердце бешено колотилось в груди. Мы были одни в этом стальном коконе. Двое самых разумных людей, призванных спасти мир. И двое самых одиноких. И пока я лежала с закрытыми глазами, слушая его дыхание, я ловила себя на мысли, что эта мысль — о нашем одиночестве вдвоем — пугала меня гораздо меньше, чем должна была.