Глава 2

Лео

Тишина после ее ухода была гулкой и неестественной. Гудение серверов, шипение аппаратов, ровный пульс холодильников — это был мой симфонический оркестр, музыка порядка и контроля. И сейчас в него ворвалась фальшивая, диссонирующая нота. Ее страх. Он висел в стерильном воздухе, почти осязаемый, как запах озона после грозы. Я видел, как дрожали ее пальцы, когда она клала трубку. Видел, как она пыталась дышать глубже, чтобы подавить панику. Непрофессионально. Эмоции — это биологический шум, помеха, которая мешает четкости мысли. Я потратил годы, чтобы отточить свой разум до состояния идеального инструмента, отфильтровать все лишнее. Особенно после того, как эпидемия унесла родителей. Тогда я понял: вирусу все равно на твои слезы. Он реагирует только на логику, на точный расчет. И я стал таким же.

Захарова… Маргарита… была его полной противоположностью. Она работала с вирусами так, будто это были капризные живые существа, к которым нужен подход. Она вглядывалась в микроскоп с каким-то почти болезненным сопереживанием, словно пыталась понять боль самой молекулы. Это раздражало. Но это же и давало ей те озарения, которые часто ставили меня в тупик. Ее научная интуиция была иррациональной, непредсказуемой и чертовски точной. Как помеха, которая вдруг складывается в гениальную мелодию.

Я закончил проверку систем безопасности. Герметичность на уровне. Воздушные шлюзы функционируют в штатном режиме. Запасов еды, воды и реагентов при строгой экономии хватит на три недели. Может, на четыре. Я составил мысленную матрицу вероятных сценариев, от наилучшего до наихудшего. Мы были в самой безопасной точке во всем этом безумном городе. Клетка была надежной. Дверь открылась, и она вернулась. Без халата. Только в темных штанах и простой футболке, которая внезапно показалась мне вызывающе обыденной в этом техногенном аду. Я всегда видел ее в белом халате, в защите. Это был другой силуэт. Мягче. Женственнее. Ее волосы, собранные в строгий хвост, немного растрепались. Она избегала моего взгляда, направляясь к небольшому диванчику в углу, отведенному для отдыха во время долгих смен.

— Все в порядке? — спросил я, и мой собственный голос прозвучал чересчур громко в этой тишине. Глупый вопрос. Ничего не было в порядке.

— Да, — она ответила тихо, садясь и обнимая себя за плечи, хотя в лаборатории было тепло. Постоянная температура. — Мама… она будет звонить каждые два часа. Пришлось соврать, что у нас плановые учения. Что все под контролем.

— Это и есть учения. И контроль — наша единственная задача сейчас.

Она посмотрела на меня наконец. Ее глаза были чуть покрасневшими, но сухими. В них читался не страх, а усталое принятие.

— Они ведь умрут, да? Те, кто уже заразился? — спросила она прямо, без предисловий.

Я отложил планшет и обернулся к ней полностью. Избегать правды — значит проявлять слабость.

— Вероятность летального исхода при нынешних данных — девяносто восемь процентов. Да. Они умрут. В течение тридцати шести часов. Наша задача — убедиться, что за ними не последуют другие.

Она сглотнула и кивнула, сжимая пальцы на коленях.

— Я знаю. Просто… тяжело осознавать.

— Осознание — первый шаг к решению. Сопереживание не снизит вирусную нагрузку у пациентов.

Она фыркнула, и в уголке ее губ дрогнуло что-то похожее на улыбку.

— Всегда так? Прямо в лоб, без обиняков?

— Это экономит время и силы. И то, и другое — ограниченные ресурсы.

Я подошел к кофемашине — дорогой, штучной, моя личная, которую я поставил сюда, когда понял, что провожу здесь больше времени, чем дома. Без кофеина мой мозг работал не на оптимальных оборотах. Я достал два стакана.

— Выпьете? — спросил я, уже насыпая молотые зерна. — Кофеин стимулирует центральную нервную систему, поможет сконцентрироваться.

Она смотрела на мои действия с некоторым удивлением, как будто я предложил ей станцевать танго.

— Вы… пьете кофе? Я думала, вы питаетесь чистыми нуклеотидами и праной.

Это было уже почти что шуткой. Неожиданно.

— Кофеин — это - эффективный психостимулятор. А прана не имеет доказательной базы, — парировал я, протягивая ей стакан. — Без сахара и молока. Они влияют на вкусовые рецепторы и могут создавать ложное ощущение комфорта, которое мешает работе.

Она взяла стакан, наши пальцы ненадолго соприкоснулись. Ее кожа была очень теплой. Помеха. Я отдернул руку.

— Спасибо, — она сделала небольшой глоток и поморщилась. — Крепкий.

— Оптимальная концентрация.

Мы пили кофе молча. Я стоял, прислонившись к лабораторному столу, она сидела. Это было странно. Мы никогда не находились в одном помещении в таком… бытовом контексте. Без микроскопов и пробирок между нами. Я видел, как она украдкой изучает комнату, мой заваленный бумагами стол, мою походную кровать, аккуратно заправленную в углу. Я всегда был готов к худшему.

— Вы здесь живете? — наконец спросила она.

— Часто. Так эффективнее.

— А что насчет… личной жизни? — она задала вопрос, и сразу же покраснела, поняв, что перешла какую-то грань. — Извините. Не мое дело.

Обычно я бы оборвал любой подобный разговор на корню. Но сейчас обстоятельства изменились. Мы были заперты здесь, возможно, на недели. Конфликт был нерационален.

— Личная жизнь — это переменная, которая требует временных затрат, — сказал я, отставляя пустой стакан. — Сейчас ее значение стремится к нулю. Как и у вас, я полагаю.

Она взглянула на меня с вызовом.

— А если бы не стремилось? Была бы эта переменная хоть сколько-нибудь значима?

Вопрос застал меня врасплох. Он был из другой логической плоскости, к которой я был не готов. Я анализировал ее как коллегу, как умный, но слишком эмоциональный организм. Не как женщину. А сейчас, без халата, с растрепанными волосами и с стаканом моего кофе в руках, она была именно женщиной. Привлекательной. Что было абсолютно некстати.

— Я не вижу смысла обсуждать гипотетические теории, — ответил я, возвращаясь к своему монитору. — У нас работа.

Я чувствовал ее взгляд на своей спине. Пристальный, изучающий. Как будто она пыталась разгадать мой код, мою прошивку. Это было… непривычно. Большинство людей отступали, столкнувшись с моей холодностью.

Через несколько минут она встала, подошла к своему рабочему месту и надела запасной халат. Действие было символичным — возвращение к профессиональным рамкам.

— Что первым? — спросила она деловым тоном. — Культивирование или сразу ПЦР?

— ПЦР, — сказал я, не оборачиваясь. — Мне нужна полная расшифровка штамма от первых носителей. Я хочу видеть каждую мутацию.

— Хорошо. Приступаю.

И понеслось. Часы растворились в монотонной, точной работе. Разморозка образцов, приготовление смесей, установка пробирок в амплификатор. Мы почти не разговаривали, только обменивались краткими фразами, отточенными до совершенства за месяцы совместной работы.

«Денатурация». «Готово». «Отбери пять мл». «Есть».

Мы были двумя шестеренками одного механизма. И, что бы я там ни думал о ее эмоциональности, как специалист она была безупречна. Ее руки не дрожали, движения были выверены до миллиметра. Я ловил себя на том, что наблюдаю за ней краем глаза. За тем, как она слегка прикусывает губу, концентрируясь, как прядь волос выбивается из хвоста и падает на щеку, как она ее задумчиво убирает обратно. Помеха. Я сосредоточился на данных.

Через несколько часов раздался звук сигнала — прибыл курьер с образцами. Я вышел в шлюз, прошел полную процедуру дезинфекции и забрал герметичный контейнер. Холодный, обледеневший. Внутри — кусочки чьей-то трагедии. Когда я вернулся с контейнером, она стояла у монитора амплификатора, на экране которого уже строились первые кривые.

— Лео, — сказала она, и это было первый раз, когда она обратилась ко мне по имени. Ее голос был сдавленным. — Посмотри.

Я подошел. Кривые были не просто плохими. Они были кошмарными. Вирус мутировал с невообразимой скоростью. Тот штамм, что мы изучали вчера, и этот, сегодняшний, — это были уже два разных врага.

— Скорость репликации… она на 40% выше, — прошептала она, тыча пальцем в экран. — И посмотри на белок оболочки… полная перестройка. Это значит…

— Это значит, что существующие протоколы лечения бесполезны, — закончил я за нее. Холодная тяжесть легла на плечи. Расчеты не сходились. Матрица рушилась. — Иммунная система не успевает выработать ответ. Она просто… не распознает угрозу.

Мы молча смотрели на экран, на эти роковые цифры. Мир за стенами нашей лаборатории горел, а мы только что поняли, что у нас нет не то, что огнетушителя — даже стакана воды.

Она медленно опустилась на стул, закрыла лицо руками. Ее плечи слегка вздрагивали. Я знал, что должен сказать что-то. Сделать что-то. Но все мои логические конструкции, все модели — они не содержали алгоритмов для этого. Для чужой боли. Я сделал шаг вперед. Затем еще один. Моя рука сама поднялась и, прежде чем я успел проанализировать это действие на предмет целесообразности, легла ей на плечо. Она вздрогнула от прикосновения и подняла на меня глаза. В них не было слез. Только пустота и ужас.

— Мы не успеем, да? — тихо спросила она. — Мы не успеем найти вакцину.

Моя рука все еще лежала на ее плече. Через тонкую ткань халата я чувствовал тепло ее кожи. Еще одна помеха. Но на сей раз… я не спешил ее убирать.

— Статистическая вероятность низка, — сказал я, и мой голос прозвучал чуть хрипло. — Но она не равна нулю. Пока мы дышим и наш мозг функционирует, вероятность не равна нулю. Это все, что имеет значение.

Она смотрела на меня, и в ее взгляде что-то менялось. Пустота отступала, уступая место знакомому упрямству. Она глубоко вздохнула и кивнула.

— Хорошо. — Она отстранилась, и моя рука повисла в воздухе. — Тогда мы будем работать. Пока не перестанем дышать.

Она повернулась к столу, снова взяв в руки пипетку. Ее поза была собранной, решительной. Я убрал руку, разжимая пальцы. На них все еще оставалось ощущение ее тепла. Иррациональное, ненужное, мешающее ощущение.

Я вернулся к своим данным, к матрицам и расчетам. Но сегодня цифры не складывались в привычную стройную картину. Они плясали перед глазами, сбиваясь с ритма. И виной тому было тепло на моих пальцах и тихий голос, сказавший мне по имени. «Лео». Помеха.