Моё сердце в его руках.

«МОЁ СЕРДЦЕ В ЕГО РУКАХ»

Посвящается всем женщинам 

Любивших, любящих и которые

Ещё будут любить не тех мужчин.

Нас никогда не спрашивают, чего мы хотим. Нам навязывают жизнь полную самопожертвования и терпения. Мы должны быть кротки, милы, уступчивы, хозяйственны, услужливы, выносливы и обязательно честны. Иначе в этом мире нам не выжить. В мире, где правит мужчина и его желания. С нас спросят по всей строгости морали, нравственности и закону, если мы хотя бы попытаемся пойти против общества или общины, в которых живём. 

Мы? О, нас не так много, кто осмелился сказать самим себе и близким: «Я хочу быть счастливой здесь, сейчас и с ним!». 

Я могу рассказать десятки историй о нас, женщинах с позорным клеймом «предательница». Я одна из них и моя история лишь капля в море, таких вот историй. Тысячи чужих судеб объединила в одну война. 

Четыре года оккупации. 

Четыре год страха за свою жизнь и жизнь близких. 

Но, эти четыре года, показались мне раем, после того, что началось потом. Одно стало ясно, как божий день, всё изменилось. Ничего больше не будет, как прежде. Мы изменились. Мы стали другими. Самые жестокие преступления поставили на одну чашу весов с обычным бытом. Нет, не с бытом. Я его любила и не считаю эту любовь предательством. Я никого и ничего не предала. Я – женщина, отдавшаяся мужчине. Самому лучшему мужчине. Для меня лучшему мужчине на свете. И для меня он не был врагом. 

Разве мужчина и женщина враги? Нас создал бог друг для друга. Мы можем говорить на разных языках, но при этом отлично понимать друг друга. 

Я преступница только для тех, кто сам преступил все десять заповедей. А я любила и люблю. Лишь только в этом моя вина. 

Товарищ капитан смотрит на меня с презрением и говорит:

- Имя. Фамилия. Год рождения. Происхождение.

Как будто он не знает кто я. Все документы у него на столе. И он если не изучал досконально, то перед допросом пробежал глазами. 

Открыв портсигар, достал сигарету. Не наши папиросы. Трофейные. Я сразу это заметила. Арн такие курил. И вот этот тоже закурил, чиркнув спичкой. Глубоко затянулся, словно устал ждать моего ответа, и выдохнул клуб дыма мне в лицо. Я зашлась кашлем, но не осмелилась попросить его не курить. Он меня пугал не только своим суровым видом, но и мерзкой ухмылочкой, когда его глаза падали на мой раздувшийся живот. 

Приложив ладони к животу, я пыталась скрыть своё счастье от этих колких осуждающих глаз. 

- Я слушаю, - теряя терпение, сказал капитан.

В горле пересохло. Уже сутки не пила и голова кружилась. На окне, позади офицера, стоял графин с водой. 

- Можно мне воды? – осмелилась шёпотом, спросить я.

Он сощурил глаза, выдохнув снова мне в лицо. В этот раз меня уже не накрыл приступ кашля. Я задержала дыхание.

- Воды тебе, подстилка фашистская?! Обойдёшься! Давай, рассказывай, кто ты и как предала свою родину? – громко кричал он.

Чуть дёрнувшись от испуга, я опустила глаза. Не хотела, чтобы этот офицер видел моих слёз. Не его слова меня задели. Я боялась за жизнь своего ещё не рождённого малыша. Больше трёх суток я сидела в камере. Нас, несколько таких же женщин, не кормили. То, что нам бросали, в железные миски трудно назвать едой. А воды не хватало и вовсе. 

- Ну! – ещё громче крикнул он.

Тяжело дыша, я начала рассказывать свою жизнь.

- Я Аглая Николаевна Вершинская. 1917 года рождения. Деревня Оболянка Б… района В…области Беларусь. 

Мой отец – кулак. Вы забрали у него всё. Но вам показалось этого мало, и вы забрали его самого в 1938 году. Больше о нём мы ничего не слышали. Моя мать умерла от воспаления лёгких в 1939. Два моих брата, призванных в Красную Армию в 1940, пропали на границе с Польшей в начале войны. Старший брат Илья погиб где-то на болотах. Он был в партизанском отряде. 

- Брат, значит, жизнь отдал, а сестра с немцем скрутилась?- прервал он меня, покачивая головой. 

Я ничего ему на это не ответила. Продолжила.

- Сестра умерла при родах в 1931 году. Её сын только появился на свет, а стал сиротой. Отец погиб днём раньше. Несчастный случай в лесу. Их мальчонку забрали родители. Сейчас у соседки Клавдии Архиповны, пока я у вас сижу. 

- Ты мне зубы-то не заговаривай, тварь! Мне на твою семью плевать! Рассказывай, как родину предавала! – Затушив сигарету, кричал он.

Я закрыла глаза. Слюна долетала до меня через весь стол. Но, не смотря на это, я вздохнула с облегчением. Меня больше не травил едкий дым сигарет. 

Арн курил. Только никогда не позволял себе этой вредной привычки при мне. 

- Вы спрашивали, кто я и моё происхождение, - старалась я говорить спокойно. 

- Ты, сука, мне про фашиста рассказывай! – рявкнул он.

- А что рассказывать, товарищ капитан? – спрашивала я, усаживаясь на неудобном табурете. Ноги затекли так долго сидеть в одном положении и спина разболелась. – Рассказывать, как пришла война и всё изменилось? Как мы, советские люди, стали друг другу врагами, вспомнив давние обиды? Только мне вспоминать ничего не хотелось. Я всех простила. Да и некогда было думать о прошлом. Настоящим надо было жить. А в настоящем была война. Вы ушли, оставив нас им. 

Он подскочил и ударил мне оплеуху. Жгучая боль звоном отдалась в голове. Я не слетела с табурета на пол, но почувствовала, как по подбородку течет теплая кровь. От его удара лопнула губа. 

- Думай, что говоришь, дура! – ревел он, замахиваясь снова рукой. 

Я зажмурила глаза, ожидая нового удара. В голове пронеслось: «лишь бы с малышом всё было хорошо». В эти мгновение я держала руки на своём животе. Мой ребёночек толкался не переставая. Он чувствовал страх матери. 

Раньше я считала, что пока он во мне ему ничего не угрожает. Господи, как же я ошибалась. Я боялась не за себя. Пусть бьёт сколько ему угодно, но только не трогает жизнь под моим сердцем. Мой сын ни в чём не повинен. Он даже не знает, кто он сам. Кто его отец. Кто мать. Единственное, что он знает, это мои чувства к нему. Мою безграничную материнскую любовь. 

Я не видела боёв. Я слышала только их эхо в красных сполохах за горизонтом. Я не видела, как взрываются бомбы. Но я видела самолёты, несущие их. Нашу деревню война обошла стороной. И только в середине июля по лесной дороге, въехали машины и мотоциклы немцев. Беларусь была полностью оккупирована. Не было больше советской власти. На смену ей пришла фашистская. Чужая и страшная. 

Когда они въезжали в деревню, все разбежались по домам, закрыв ворота. Мы высовывали носы, чуть приоткрыв занавески на окнах. С опаской рассматривали врага. 

Я прижимала к себе племянника Петрушу, молясь, чтобы эта колонна проехала не останавливаясь. Мои мольбы были напрасны. Колонна прошла, но рота осталась охранять маленький железнодорожный узел в пять километрах от Оболянки и наводить новые порядки. 

К немцам на службу пошли в тот день не только недоброжелатели бывшей власти. И среди обласканных сторонников советов нашлись активисты. 

Лучший тракторист передовик дядя Силантий в старосты подался, а за ним и его брат, бухгалтер совхоза Инокентий Григорьевич, с сыновьями. Этих в полицаи записали. Повязки со свастикой выдали. Папани их так очень подфартило. Форму немецкую полицейскую черного цвета выдали, как главному. 

Вот с них и началась наша «счастливая» жизнь под руководством фашистской власти. Не больно-то их служба от предыдущей отличалась. Сдавали своих, убирая с дороги всех, кто им когда-либо слово поперёк говорил. 

Подхалимничали и простые люди. Марфа Матвеевна на воротах семьи Зеленских звезду Давида нарисовала мелом. Припомнила старая карга обиду бабе Софе за межу. Они ещё до революции, народ говорил, кусок земли поделить не могли. Пришла коллективизация и всё забрала в совхоз. Нет земли – нет спора. Но нет же, вспомнила, что соседка еврейка. 

Господи, что там было. Детей малых жалко. Внучка бабы Софы на днях родила. Всю семью вытаскивали с дома не только немцы и наши полицаи помогали. 

Я не вышла на улицу в тот день. Племянник прибежал, как только раздались крики и детский плач. Прижав к себе Петрушу, я рыдала. Это всё, что могла я сделать для Зеленских. Оплакивать их и молчать. 

Первые месяцы было очень страшно. Мы с Петрушей вскакивали с постели каждую ночь, стоило нашему или соседскому псу залаять. И мне было чего бояться. Помимо малолетнего племянника, на моём попечении был раненый солдат. Я нашла его у самых дверей моего дома, выйдя на скулёж Дымка. До сих пор не могу понять, почему пёс не залаял на чужого. Дымка жалобно скулил, виляя хвостом, словно разбирался теперь кто свой, а кто нет.

Три месяца я прятала лейтенанта Гадаева на сеновале. Выходив, провела тёмной ночью к опушке леса. Мой старший брат Илья уже знал о моём подопечном и ждал нас. Больше я Гадаева не видела. Лишь слышала от редко наведывающегося брата, что ушёл за линию фронта. 

Время. Его течение не остановить. Первый год прошёл и забрал собою надежду на скорое освобождение. Надежду забрал, но оставил веру, что мы всё равно победим. Пусть не сейчас. Потом. Не один советский человек не позволит сапогам врага топтать свою землю. Мы в это свято верили. И я верила. Верила, даже когда в мае 42 соседский мальчишка шепнул о смерти Ильи. Они уходили болотами от прочёсывающих лес немецких солдат. Мой брат остался с несколькими партизанами прикрывать отход отряда. И остался там навсегда. 

Оплакивать брата у меня не было сил. Я только вошла в дом и сев за стол, бесцельно смотрела в окно. Даже не помню, что я видела. Окно выходило на главную улицу деревни. Там всегда многолюдно. И я не помню ничего. Потому что ничего не видела. Перед глазами был мой старший брат. Моя последняя опора в этом мире и надежда на защиту. 

В том же месяце в Оболянку прислали новую роту для охраны и контроля. Тех отправили на фронт. Совсем расслабились немецкие солдатики в нашей тихой деревне. Пили, дебоширили, за девками бегали. Брали пример со своего командира. Тот у вдовы кузница квартировал. Она своего мужа споила и на тот свет отправила. Теперь и за немца принялась. Хорошо так принялась. Самогонки ему каждый вечер наливала и говорила:

- Это традиция. 

Немец пил. Допился. 

Приехал какой-то ихный майор, а он и лыко не вяжет. Вот их и сослали на фронт. 

Командир новоприбывшего отряда у вдовы не поселился. Не советовали. Пройдя по всей деревне, остановился у моего дома. 

Дом, конечно, большой и хороший. Единственное, что осталось от кулацкого добра у нашей семьи. 

Я в тот день, задрав юбку по самые ляжки, мыла пол. Дымок нарывно залаял, не успела я разогнуть спину, как в дверях уже стояли староста, учитель Богдан Леонидыч и немецкий офицер. 

Староста ухмылялся, нагло смотря на мои ноги. 

Богдан Леонидыч опустив глаза, ковырялся носком ботинка в полу, будто он не деревянный, а земляной. 

Немецкий офицер чуть улыбнулся, посмотрев на меня. 

Я быстро отвела глаза на «своих». 

- Что надо? – спросила я, бросая тряпку в таз. 

- Принимай постояльца, Аглая! – словно сватая, сказал староста. – Лейтенант Арн Шмид будет жить у тебя. 

- Зачем мне он? – поправляя подол, я снова бросила взгляд на немца. 

Красивый, но враг. Был бы нашим, ох, проходу бы ему девки не давали. А так сторониться будут. И глаза, как небо. Такие же ярко-голубые. Светятся добротой. По глазам так и не скажешь, что фашист.

- Как зачем?! Тебя и не спрашивают. Сказали, будет жить, значит, будет. И обстирывать его будешь. И кормить. И…

- Спать укладывать, - закончила я требования старосты. 

- И спать, если герр офицер захочет, - недвусмысленно намекнул прихвостень фашистов. 

- А немного ли хочешь ты? – негодуя от наглости старосты, спросила я.

Мой вопрос привёл старосту в бешенство. Он мигом покраснел, как помидор. Чуть не скрежеща зубами от злости, поддался вперёд ко мне. 

- Ты, Аглая, видно забыла, кто сейчас власть? Могу и напомнить, - пригрозил он.

Офицер что-то забормотал на своём и старый учитель тут же перевёл.

- Герр офицер спрашивает, хозяйка против, чтобы он жил у неё. 

- Скажи ему, что нет. Рада баба, - за меня ответил староста.

Переводчик перевёл, а офицер улыбнулся и опять на своём что-то сказал. Но уже более весёлым тоном.

- Герр офицер сказал, что не будет вам обузой. И если вам понадобиться помощь, по хозяйству он поможет, - быстро перевёл Богдан Леонидыч. 

- Ага, уже надо. Пусть корову подоит, - махнув рукой в сторону дверей, предложила я.

Староста закрутил у виска пальцем.

- Ты дура! Офицер и корову доить! Аглая, о племяннике подумай, прежде чем нарываться на грубость! – сказал мне он, а переводчику посоветовал не переводить мои слова.

- Как не переводить? – растерянно говорил старик. – Он требует.

Староста вздохнул и, помахав кулаком мне, буркнул: 

- Дура. 

Офицер засмеялся. Мои слова его не обидели. Он снял китель. Засучил рукава и сказал:

- Давай подаю, - через переводчика. 

Корову герр офицер подоил в тот день. Оказывается, немец вырос на ферме. Он умел не только коров доить, но и гвоздь в стенку заколачивать, пилить брёвна, колоть дрова, ремонтировать забор. Мастер на все руки и чужой солдат. 

Я сама не заметила, как из фашиста он стал для меня человеком. Я называла его Арн. Он, улыбаясь мне самой доброй улыбкой, говорил два слова на русском языке «люблю Аглая». И этим словам я научила его. Наша любовь стёрла границы. Всевозможные препятствия для самых чистых и светлых чувств на земле. Как же сильно я его любила. И он любил меня не меньше. Я была для Арна больше, чем просто местная девушка, греющая ему постель. Я стала ему родной душою. Он рассказывал мне об отце, матери, сестре. Рассказывал о доме в маленькой немецкой деревушке. Я, не знавшая немецкий, понимала, о чём он говорит. 

Лёжа рядом с ним, я не переставала думать, что древняя легенда о Вавилонской башне правдива. Нас разделили, чтобы мы не понимали друг друга. Непонимание порождает ненависть. А ненависть делает нас глухими и слепыми. И только искренняя любовь способна снять пелену с наших глаз и даровать нам давно утраченный слух. 

Когда немцы уходили, Арн звал меня собой. Я не пошла за ним. Не смогла. Во мне была уже жизнь. Та маленькая частичка нас обоих, связавшая наши души и сердца навеки вечные. 

Да, я предательница! Для вас предательница. И сейчас этот капитан занёс руку, ударить меня за любовь к врагу. Мне не спрятаться от него. Не избежать удара. Я даже не могу позвать на помощь. Никто не заступиться за меня. 

Моя надежда на будущее… 

Мое маленькое счастье под сердце….

Моя радость…

Мой невинный сын.

Для моего народа это маленькая ещё не родившаяся кроха самый страшный позор. 

- Отставить! – незнакомый голос, приказывает где-то за моей спиной. 

Капитан отлетает от меня. Выпрямившись, отдает честь. 

- Товарищ полковник, это … - пытается оправдаться он.

- Молчать, майор! Ты, что сволочь, на беременную бабу руку поднимаешь?! – отчитывает мой нежданный спаситель. – Да я тебя, в окопах сгною! Война ещё не окончена! Вот там, будешь с мужиками кулаками махать, а не здесь в тылу с бабами!

- Товарищ полковник, она же немецкая подстилка! Она с врагом крутилась, пока мы кровь проливали! Она …. – испуганно тараторил капитан.

- Молчи! Ты кровь не проливал! Ты в тылу сидел! А солдатики не для того проливали, чтобы такие скоты, как ты, баб избивали. Ты не лучше фашистов, раз на беременную руку поднимаешь! С немцем жила?! И что?! Их таких много. Всех в лагеря запрём, кто будет портки нам стирать? – разошёлся полковник. 

- А дитё, то немца, - ехидно напомнил подчинённый. 

- А вот капитан Гадаев, утверждает, что его, - полковник перевёл глаза с него на меня. – Аглая Николаевна Вершинская? 

- Да, - подтвердила я, оторопев от неожиданных новостей. 

- Вам имя Ринат Гадаев знакомо? – спрашивает спаситель.

- Да, - ели слышно отвечаю я.

- Ребёнок, стало быть, его? – наводящий вопрос от полковника, а в его глазах нетерпеливое ожидание нужного ответа.

- Да. 

Моя голова уже кружится. Я ничего не понимаю. Причём здесь Гадаев? Я спасла ему жизнь, но это было ещё в 41 году. Больше мы не виделись. И дураку попятно, что по срокам не подходит. Но, похоже, капитан дурак. Или с полковником госбезопасности не хотел связываться. 

Поник мой обидчик. Опустив плечи, тяжело вздохнул. Зашуршав бумажками на столе, выбрал папку с моим именем и отдал полковнику. 

- Раз всё разрешилось, она свободна, - недовольно сказал капитан.

- Она свободна, а ты пересмотри свои дела. В следующий раз приеду и проверю, сколько таких вот девок, ты этапом отправил в места далёкие. Найду хотя бы одну, следом на Колыму поедешь. И не с погонами. Заключённым они ни к чему. 

- Так я же… Так они же… Я только исполнял… - заикаясь шептал, тараща глаза от ужаса на страшного полковника. 

- Они бабы. Какой с них спрос, - уже в дверях, выводя меня за руку, сказал он. 

Идя по длинному коридору со своим спасителем, я спросила у него:

- Куда вы меня ведёте? 

Я всё ещё не верила своему освобождению.

- К отцу ребёнка, Гадаеву, - ответил полковник. 

- Он не … 

Но не успела договорить. Офицер перебил меня.

- Для всех будет лучше, если он будет отцом. Вам ясно? 

- Да, - прошептала я. 

Ринат не забыл меня. Ещё, будучи раненым, в бреду говорил мне: «Жив останусь, найду и женюсь, Аглая. На тебе женюсь. Пойдёшь за меня». Я, обтирая его спиртом, чтобы снять жар, отвечала: «Пойду, милый. Обязательно пойду». Мне было его жалко. Тогда ещё лейтенант Гадаев, стоял на самом краю жизни. Один шаг отделял племянника полковника госбезопасности от смерти, и я не позволила сделать ему этот шаг. Я не знала кто он. Да и разве спрашивают у нуждающегося в помощи человека: «Кто ты?». 

В сорок первом я спасла его, а сорок четвёртом он протянул мне руку, не дав провалиться в бездну позора. Ринат разыскал меня и исполнил своё обещание, данное мне в бреду горячки.