3. Приказ о помощи

Я запуталась, была напугана, а Седой смешал все карты окончательно. Зачем я ему в качестве вестника? Или демоны могут обращать не только в торговцев душами? Зачем этот спектакль с возвращением к прежним временам? К кольцу на его пальце?

Злость схлынула, сломанный артефакт немым укором валялся на полу. Более бессмысленного выплеска эмоций, чем гнев на деревяшку, придумать трудно. Я стала поднимать обломки, надо при случае найти плотника. Фасад треснул, железное колечко отлетело, дно ящика разломилось надвое. Я собирала куски один за другим, чтобы отнести в угол комнаты. Подняла разломившееся дно, нахмурилась и присмотрелась внимательнее, чувствуя, как замершее сердце начинает ускорять ритм.

Столик сделали в те времена, когда о ДСП и слыхом не слыхивали. Дно ящика состояло не из одной, а из двух тонких положенных друг на друга досок. Материал был пористым и очень легким. Древесина, скорее всего, местная, наша тяжела и прочна, и колотить бы мне ей о стены пока руки не устанут. Эти же доски были сломаны, а между ними выглядывал уголок коричневой бумаги. Прикрепи его неизвестный просто ко дну, Борис нашел бы тайник в первый же день, но кто-то постарался спрятать бумажку получше, продублировав дно.

Я потянула за уголок и вытащила на свет большой конверт, явно сложенный вручную. Не заклеенный и не подписанный. Бумага сломалась в трех местах, прежде чем удалось извлечь содержимое. Слава святым, это было не очередное слезливое письмо из прошлого, это была сложенная вчетверо ткань. Шелк, если не ошибаюсь.

Разворачивая тонкий платок, я ожидала всего, что угодно, от засушенного цветка, до порции яда, но все равно оказалась не готова к действительности. Вскрикнула и уронила находку на ковер. Под гладкой скользящей тканью скрывался живой огонь, брызнувший подвижными бликами во все стороны. Я вытерла о халат повлажневшую ладонь, протянула руку, отдернула и протянула снова.

В шелковый платок было завернуто перо. Нереальное, переливающееся золотыми всполохами перо. Оно было совсем негорячее, хотя огонь танцевал по его краям словно живой. Я была не в силах оторвать глаз от разбегающихся искр. Наверное, так себя чувствовал герой сказки, державший в руках перо легендарной жар-птицы. Жаль, что они в нашей тили-мили-тряндии не водятся. Зато водится кое-кто поопаснее, например, фениксы, за спинами которых разворачивались полные огня крылья. Я набросила на перо шелковую тряпку, чтобы спрятать от глаз эту обжигающую красоту, и снова замерла.

Ткань была не просто оберткой, платок не был платком. Он был холстом, не тем плотным материалом, что полюбился художникам, а тоненьким шелковым полотном, расписанным легкими четкими штрихами. Картина, удивительная в своей нереальности. Миловидная женщина с короткими волосами обнимала за плечи двух белоголовых мальчишек. Рядом наклонив голову, стояла тоненькая девочка с такой же, как у матери, стрижкой. Сколько ей лет? Десять? Одиннадцать? Двенадцать? Вряд ли больше.

Фон был не прорисован, только эти четверо. Мать и трое детей. Нинея Седая, Кирилл, Игнат и безымянная девочка, принесенная в жертву во славу рода. Я знала это и раньше. Но одно дело знать, а другое смотреть в ее светлые, как у братьев, глаза. Несколько минут я не могла пошевелиться, потому что было еще кое-что, поразившее сильнее остального.

Мальчишки, которых обнимали материнские руки, были совершенно одинаковыми. Близнецы. Одинаковые лица, одинаковые позы, глаза, черты лица. Только если внимательно присмотреться, тот, что справа, казался более недовольным, тогда как тот, что слева, смотрел вперед прямо и равнодушно. Что это, дрогнувшая рука художника или мастерство, с помощью которого он передал единственное отличие мальчишек? Уверена, равнодушие одного из них я видела в этой комнате не далее чем пять минут назад.

Стены овального зала памяти на третьем этаже все еще были увешаны портретами. Там почти ничего не изменилось, только убрали постамент, на котором лежало жало Раады. Я смотрела на мертвые лица, комкая платок в руке, скользкая ткань, казалось, обжигала кожу, хотя перо, для надежности убранное под подушку, осталось в комнате.

Портрет Нинеи висел на прежнем месте, она все еще опиралась на туалетный столик и будет опираться на него вечно. Трифон Седой в паре сантиметров правее, спокойный и немного презрительный. Чуть ниже девочка с наивным миловидным личиком на холсте гораздо меньших размеров.

Каково это — вонзать атам в собственную дочь? А каково матери жить после этого? Делить с убийцей постель? Стол? Замок? Мир? Не уверена, что хочу знать ответ.

Но в этой комнате- музее не хватало одного изображения. Портрета Игната. Того, кто получил на испытании титул «Слышащего холод», как рассказала мне ныне покойная Прекрасная. Кирилл был всего лишь «Зимним воином», по рангам демонов, можно сказать, троечником, но именно он правил Северным пределом, а не его способный брат.

По семейной традиции изображения членов семьи появлялись здесь лишь после смерти. Значит ли это, что Игнатий жив?

— Опять интересуешься историей? — раздался знакомый голос, я обернулась, испытав сильнейшее дежавю. — Это снова я, — развел руками вестник, — увы.

— И мне нечем вас порадовать.

— Тебя, — поправил Александр. — Ольга, давай не будем начинать все заново.

— Давай, — согласилась я, силясь отогнать видение его мертвого тела и чувство гадливости обрушившееся на меня, когда мертвец встал.

— Я могу помочь? — Он кивнул на картины.

— В этом? Вряд ли.

— А в чем могу? — Его взгляд стал чуть более напряженным.

Я молчала, не торопясь отвечать.

— У меня приказ, — чуть помедлив, добавил мужчина, — облегчить тебе переход настолько, насколько это возможно. Отвечать на любые вопросы, помогать, если понадобиться, направлять.

— В нужную Седому сторону.

— Само собой. — Александр прошел вперед.

— Кем я стану?

— Не знаю. Как хозяин решит. — Он пожал плечами.

Ни слова вранья, но и ни слова утешения.

— А ты?

— Я? — Он сунул руки в карманы. — Я вообще ничего не решаю. Те, кто вручают души вестнику, становятся теми, кем заслужили. Своей жизнью, своими желаниями.

— Много их было? Тех, кого ты уже…

— Полтора десятка, — без колебаний ответил вестник.

— И кем они стали? Эти пятнадцать?

— Одиннадцать. — Вестник посмотрел на высокую урну с очередным ценным прахом. — С четырьмя вышла промашка, — он поймал мой напряженный взгляд, — двое впали в кому. Двое сошли с ума, один из них уже мертв, другой сидит в подвале и ласково улыбается отхожему месту. Если ничего не изменится, его подадут к столу в ближайший ужин.

— Святые. — Я почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. — Почему так получилось? Почему одни засыпают, другие сходят с ума, а третьи… живут?

— Впавшие в кому, — он пробежался ладонью по медной статуе, мальчик лет семи застыл навсегда, вытянув руку к чему-то недостижимому, к босым ногам жался лопоухий щенок, — были верующими. Набожными, можно сказать, до идиотизма. Они не смогли смириться с потерей души, для них она равнозначна самой жизни.

— Зачем ты вообще купил их?

— Зачем? — Он отвернулся. — Именно поэтому и купил. Души тех, кто мнит себя праведниками, это как…

— Орден на грудь, — закончила я. — Ты…

— Самонадеянный дурак, — выдохнул он.

— Почему другие сошли с ума? — после паузы спросила я.

— Хозяин сказал, из-за несоответствия того, кем они хотели стать, и кем или чем стали.

— Как это? — Я нахмурилась.

— К примеру, человек, до обморока боящийся вида крови, становится лгуной или падальщиком. Такие сходят с ума. Дым говорит, я пока лишен чутья.

— А остальные?

— Две сваары, морок, три шептуна , падальщик и два лихача — все живы, здоровы, привыкают к новой жизни.

— Еще один? Пятнадцатый?

— Хозяин отменил сделку, — вестник вздохнул, — мою единственную стоящую сделку.

— Расскажи, — попросила я.

— Не хочу.

— Именно поэтому и расскажи.

— Мальчишка лет пятнадцати, инвалид без обеих ног. Года три назад попал под поезд, еле спасли. И знаешь, о чем он попросил? Об исцелении младшей сестры от ветрянки. Представляешь? Она заболела, и он испугался, что она умрет. Он не поверил взрослым и их уверениям. Он давно им не верил, с тех пор, как его самого убеждали, что все будет в порядке, и не сдержали слово. Я сдержал.

— Сделку отменили, потому что он несовершеннолетний?

— Нет. Не только. — Он горько рассмеялся. — Я лишь чуть помог ему перефразировать желание на «здоровье для него и сестры». За эту помощь и наказали. Меня. Люди не в счет.

— Печально.

— Весь этот мир печален. — Вестник встряхнулся, словно большой пес. — С тобой этого не будет, ты давно живешь здесь и знаешь, на что идешь.

— Напоминает утешение тех взрослых, которым не поверил мальчик, не находишь?

Александр улыбнулся краешком губ.

— Говорят, Дым может видеть, кем станет человек, заключающий сделку, — задумчиво проговорил вестник.

— Дым? Ты второй раз произносишь это имя. Предсказатель?

— Вестник. Очень старый. На самом деле, думаю, старейший в северных пределах. Он давно не торгует. Его душу принял в оплату еще Трифон Седой.

Я мысленно присвистнула, исход Общей эпохи. Еще один старожил, еще один живой памятник ушедших столетий. С первым у нас вышло не очень продолжительное знакомство. Сергий умер.

— Есть возможность с ним увидеться. — На этот раз улыбка Александра была искренней, — Он живет неподалеку. — Он неопределенно мотнул головой. — Вполне укладывается в приказ о помощи, — и протянул руку.

Ухватиться за его ладонь, за его помощь, оказалось самым естественным. Впервые появилась надежда. Нет, не избежать обязательств, а на то, что я все еще что-то контролирую и смогу вовремя уйти с пути мчащегося поезда под названием жизнь.