Глава 6

Уловив столь любимый аромат, Луциа сделал большую ошибку и разжал зубы — тут же поцелуй, или как еще назвать вылизывание его рта, стал еще напористее. Толль заурчал, засопел, обслюнявливая, покусывая и облизывая. Его горячий и очень твердый язык пробрался в каждый уголок, обвел небо и зубы, обкрутил язык. Мышцы на нем, интенсивно сокращаясь, кажется, пытались забраться в желудок.

Луциа не понимал, противно ему или не очень. Дышать было трудно, но запах персиков пробуждал какой-то странный аппетит. Хотелось Толля и пожевать, и пососать. Везде хорошенько распробовать. А пират тем временем с силой вдавил между ног свое колено и уперся в промежность, так что яйца разболелись. От его постанывания и дерганых движений торсом Луциа было не по себе, а когда Толль зашипел громко-громко и, сжавшись, отпустил его истерзанный рот, стало совсем страшно. Глаза у пирата блестели черным и мутным, а тело, словно веревкой, сухожилиями перетянутое, стало твердым как скала.

— Скажешь кому, что Кровавый Толль кончил от одних лобзаний, и я тебя убью! — сказал он зло, поднимаясь с постели и направляясь к дверям. — Сволочь ты, Луциа! Настоящая сволочь, — добавил он с порога, — я тебя всю жизнь ждал, а ты мне даже отдаться не можешь!

Оставшись в одиночестве, Луциа взгрустнул. Не понял, по какому поводу, но очень захотелось. Потом качать стало сильнее, и он взял опробованное средство — незакрытую и оставленную без присмотра бутылку рома. Целиком он ее, конечно, не выпил, но качественно приложился. Под конец горькая жидкость ему даже понравилась, а море не болтало, а чудесно убаюкивало. Когда Толль, переодевшись и успокоившись, вернулся, Луциа пел песенки, ругался на ходящий ходуном потолок и обещал себе в случае чего прыгнуть за борт и доплыть до дома самостоятельно.

— Я, понимаешь, беспокоюсь, как ты тут, в начавшийся шторм... — пробормотал пират и попытался вырвать у Луциа бутылку. Но он свое прекрасное лекарство не отпустил, зло вцепился в горлышко и клацнул зубами рядом с тянущимися к нему пальцами. — Завтра будет очень плохо, — предупредил Толль и сел напротив на стуле.

— Зато сейчас очень хорошо! — заикаясь и заплетаясь языком, пробормотал Луциа.

— Ты такой пьяный сейчас, что могу разложить, а ты и не заметишь, — со злостью и обидой сказал Толль и плотоядно облизнулся.

— Но-но! — предупреждающе поднял кулак и бутылку Луциа. — Папа сказал, до свадьбы ни-ни!

— Ох уж твой папуля. У меня, между прочим, на борту и священник есть. Диро — помнишь его? Он рыбалкой руководит. Раньше рясу носил. Он нас вмиг обручит, и уже не отбрыкаешься!

— А я это... согласие не дам! Вот!

Толль тяжело вздохнул, отвлек внимание своей расслабленностью и, отобрав бутылку, усадил скачущего омегу, пока тот себе ноги не переломал.

— Мы ведь и так обручены, Луциа, — произнес он вкрадчиво без прежней злобы. — Знаешь, как обидно, что ты забыл своего жениха?

— Которого? — икнул Луциа.

— Именно, — Толль рыкнул, — у тебя их, видимо, тележка с горкой!

— У меня лишь один жених был, — обиделся омега, — но его казнили! Так что нечего на меня наговаривать!

— Не казнили, Лу. — Толль пересел ближе. От него все также несло рыбой, но местами пробивался запах персиков. И Луциа сначала осторожно принюхивался, а потом стал уже откровенно искать, где же пахнет любимым фруктом.

— От тебя хоть и несет за версту, но персик я всегда учую! Если мне принес — поделись! — взмолился он. — Или ты его уже съел? — вспыхнул он с обидой. — У тебя изо рта персиками пахнет!

— Эх, дурная башка. Где это видано, чтобы пират, да еще капитан, персиками пах? Мне Марко настойку заваривает. Из рыбьих потрохов и тины. А так персик — мой природный аромат.

Луциа замолк, завис с открытым ртом, а Толль поднялся, забирая с собой бутылку, и хотел было отчалить, но Луциа схватил его за подол и вернул на место, внимательно рассматривая и бороду, и пожелтевшую от плохой еды и ветра кожу. А потом темные глаза с густыми ресницами и таким же густыми бровями.

— Если бы Торвальд не умер, ему бы сейчас двадцать четыре было. Ты выглядишь старше.

— Я четыре года почти на берег не ступал. Вечно в бегах, притворяясь кем-то, прячась, надеясь. И тебя разыскивая. А еще нужно было команду подобрать, усмирить ее, молодому пацану заставить подчиняться. Я ломал себя, пытался выжить. Тяжело было, но теперь все еще тяжелее. Ты ведь смотришь на меня и не видишь. Не чувствуешь. Не понимаешь... а Марко обещал, что ты даже сквозь настойку мой запах уловишь.

— И глаза у тебя стали совсем взрослые, — добавил Луциа и заморгал часто-часто. Слезы подступили, и дышать стало сложно. Он ведь и подумать не мог, что его давно сгинувший жених все еще жив. И сейчас никак не получалось в это поверить.

Торвальд де-Плант, герцог Мэнский, старший сын двоюродного брата короля, был обручен с Луциа еще до его рождения. Потому будучи ребенком Луциа играл и часто проводил время со взрослым и очень привлекательным альфой. Торвальд был к нему добр и внимателен, и Луциа мечтал о том дне, когда сможет назвать его мужем. Торвальд учил ездить верхом и делать воздушных змеев, плести морские узлы и вырезать ножом деревянные фигурки. Папенька всегда головой качал и ругался, что де-Плант приучает юного омегу к неподобающим непотребствам. Но Луциа Торвальда боготворил и был готов заниматься с ним даже самыми недостойными делами.

А потом отец Торвальда Арагон Мэнский решил свергнуть своего родственника с престола, устроил революцию, кого-то даже убил. Но явилась королевская армия, всех похватала, побросала в тюрьмы, а потом и казнила. Торвальд в мятеже не участвовал, но король велел казнить всю семью Мэнских. И на уговоры любимого сына оставить его жениха в живых только разозлился.

Луциа хотел незаметно выбраться из дома, чтобы примчаться к месту казни и спасти возлюбленного. Он был юн, наивен, и намеревался сбежать с Торвальдом в горы, прибиться к кочевникам и всю жизнь ночевать на шкурах. Но папочка его перехватил, удержал дома, а когда Луциа добрался до площади, было уже поздно. Его жениха, любимого и обожаемого альфу, от которого так привлекательно пахло персиками, уже казнили. Тела с виселиц не снимали почти неделю, и Луциа ходил к плахе, рыдал сутками и отказывался есть. Он бы и умер с горя, но отец пристыдил, а папа велел вести себя подобающе высокому статусу.

Сам не заметив, Луциа расплакался и, повиснув на грязном камзоле, стал заливать его слезами.

— Помню наш танец на моем первом балу. Торвальд был так галантен, водил меня по залу и подсказывал шаги. А когда мне натерло ногу, усадил в саду на скамью и растирал пальцы. Он всегда был таким... таким важным для меня...

— Я тогда мечтал тебя украсть. Твой отец не пожелал отдать тебя юным, берег ото всех и потребовал от меня ждать твоего взросления. Но иногда я просто не мог вытерпеть — я давно вырос, и мечтал о тебе с тех пор, как познакомился.

— Не могу поверить, что ты это он! — Луциа забрался к нему на колени, чтобы плакать было удобнее. — Кого же я тогда оплакивал? Я видел твое тело на виселице!

— Приятно слышать, что ты по мне плакал. — Толль так знакомо и нежно потрепал его по волосам. — Папа помог мне сбежать, а повесили моего оруженосца. Он на меня сильно походил; когда его и отца схватили, мы ничего сделать не смогли. Я забрал два корабля, что принадлежали семье, один переделал в пиратское судно, второй продал, чтобы прокормиться и нанять команду. Часть людей на моем корабле — это слуги семьи де-Плант, они преданы мне и помогают справиться с выбранной долей. Другая — отпетые негодяи. Удерживать их получается лишь силой и кровью. Мне пиратство не по душе, но другой возможности выжить я не нашел. Папа спрятался в Каледонии, там у него дальние родственники живут. А год назад вышел замуж снова, нашел своего альфу и счастлив. Я тоже за него рад, но уехать из Средиземноморья не мог. Без тебя не мог. Теперь-то...

— Мы будем жить на суше? — шмыгнул носом Луциа. — Как нормальные люди?

— Возможно, — Толль дернул его за волосы, обвел глазами заплаканное лицо, мрачно и немного грубо прищурился, — ты совсем другой, Лу, изнеженный и хлипкий, не такой, как люди в моем окружении. Боюсь, ты меня погубишь, а значит, придется тебя прикончить.

— Не надо, — всхлипнул Луциа и обнял страшного пирата за шею. Толль вздохнул, выпустив с этим вздохом и страхи, и накопившуюся злобу.

— Ты, главное, не давай мне тебя обижать, — попросил он знакомым с детства голосом, — я отвык от людей, от аристократии и правильных манер. Я стал злым и голодным, Лу. Но обижать я тебя не хочу.