Глава 4.1

– Я…я уже не люблю. Не лю-б-лю те-бя. У-би-рай-ся! Не нуж-на ты мне.

Не ну-ж-нааааа! – последний слог выхаркал и затрясся всем телом от усилий.

Сползла по решетке вниз, дотягиваясь руками до его связанных ног,

испачканных грязью и кровью. Впилась в них ледяными руками, рыдая,

прижимаясь всем телом к клетке.

– Не люби. Пусть так. Пусть не нужна. Как ты говорил… моей любви

хватит на нас двоих. Хватит ее… хватит, чтобы вытащить тебя отсюда.

Ты – моя жизнь, Максим. Тебя не станет, и от меня ничего не останется.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

- Как зовут?

Спросил, налил водку и подвинул стакан ко мне. Смотрит исподлобья, так

смотрит, что у меня все внутри дрожит. И вопросы, как пощечины. У меня

ощущение, что я ему совершенно чужая. Девка с улицы. А у меня жжет кончики

пальцев от адского желания дотронуться до его лица, чтобы посмотрел на меня

иначе, чтобы там на дне его зрачков оттаял арктический лед. Коснуться колючего

подбородка, нежно провести ноготками по скуле, зарыться лицом в его густые

волосы с серебристыми ниточками, сводящими с ума так же, как и взмах длинных

светлых ресниц.

– Ма.., – глаза Айсберга сверкнули, и я осеклась. – Ева.

– Откуда взялась здесь? Ева…Такая Ева, как я Адам.

Вопросы задает вкрадчиво, как и раньше. Но гораздо пренебрежительней,

чем даже тогда, когда я предложила ему себя купить. Как же хочется заплакать и

попросить: «Обними меня, Петя…пожалуйста»…Я бы многое отдала за одно

прикосновение.

– Через фирму…

– И много платит фирма, что ты сосать у зэков пришла, м?

Еще одно слово-пощечина. Мне больно почти физически. Мне от обиды

хочется взвыть. Но я помню все, что говорил Гройсман – Петр не знает, каким

образом я здесь оказалась, и подумать может все что угодно. Особенно на ту, что

один раз уже продалась. Кто я сейчас в его глазах? Неужели он даже не

предполагает, что я могла оказаться здесь только ради него? Неужели он

настолько не знает меня… и не доверяет мне?

– Много!

Его тон не просто сводил с ума, а заставлял все сжаться, превратиться в

камень.

– Пей.

Подвинул ближе стакан, наполненный до половины водкой.

– Я не…

– Пей, сказал!

Послушно выпила залпом, подвинул стакан с водой – запила. Слегка

затошнило и обожгло саднящее после грубого секса горло. В голову сразу

впились несколько иголок, потемнело перед глазами.

– В фирму как попала?

– Через знакомого.

– Что за знакомый?

В глаза ему посмотрела, алкоголь обжег вены, потек по ним кипящей лавой,

расслабляя и заставляя перестать дрожать. Гройсман сказал, что, если выдам

его, он…никогда меня не простит. Что если выдам, его найдут, и за то, что привез

меня к Айсбергу, открутят голову. Так и сказал. «Сдашь меня ему – я уже завтра

сдохну, и никто не посчитается, кем я был для него столько лет».

– Какая вам разница?

– Никакой, просто скучно. Развлеки меня. Ты здесь не только, чтобы дырки

подставлять. Или тебе не говорили?

Откусил огурец и снова выпил. Ни проблеска тепла, ни мгновения

узнавания. Совершенно холодный, так и веет льдом. И мне ужасно холодно вот

так сидеть перед ним голой, пить водку и не сметь сказать то, что до боли

хочется. О сыне, обо мне. Как ждала его, как душа болела, как боялась никогда не

увидеть. Протянула руку через стол, чтобы коснуться его пальцев, но он их резко

убрал. Стало очень больно, как будто ударил наотмашь. Больнее, чем когда грубо

наклонял к мошонке и приказывал, как собаке.

– Откуда приехала?

Назвала город. Тот…где в подвале у меня прятался, где я раны ему

промывала от гнили и…меняла пеленки, где мыла его всего и молилась богу,

чтобы он открыл глаза. Там, где он сказал, что любит меня, там, где мне снилось,

что я сказала ему «да» и стала больше, чем просто жалкая содержанка. Такие

сны никогда не сбываются…они навсегда останутся снами.

– Что такое? Так мало платят в вашем городе или нормальной работы нет?

– А вы осуждать надумали или уму разуму учить?

Хочется уколоть в ответ, хочется увидеть хоть что-то в этих страшных

своей мертвенностью глазах.

– Нет, тебя разве что сосать нормально учить надо и прыгать на члене. Ума

у тебя в любом случае нет, иначе сейчас тут бы голая не сидела.

Закурил, чуть прищурившись и продолжая меня рассматривать. В его

глазах только презрение и холод, и мне от них не просто плохо, мне от них тошно

до такой степени, что кажется, я сейчас разрыдаюсь.

– Дети есть?

Кивнула. Мы работаем на прослушку, как я понимаю. Вряд ли здесь есть

камеры, но жучки точно есть. Об этом говорил Гройсман.

– Сын.

– С кем оставила?

– С…с мамой Ларисой. Живем мы у нее.

Встал, отошел к стене, сделал несколько хуков по воздуху, слегка пружиня

на месте. Не похож на себя. Совершенно другой человек. Но под слоем напускной

простоты видна его многослойность, видно, что он полностью от меня закрыт и

открываться не думает.

Я начинаю замерзать, у меня уже холодные кончики пальцев рук и ног.

– Можно я оденусь?

– НЕТ! – рявкнул, и я вздрогнула.

– Мне холодно.

– Танцуй.

Обернулся ко мне, и я увидела, что он совершенно не шутит.

– Давай танцуй. Хочешь, я музыку включу?

Подошел к небольшому магнитофону, щелкнул кнопкой, и заиграла какая-то

зарубежная песня.

– Давай. Я жду.

– Я не умею…

– А ты постарайся. Давай.

Развалился на стуле, вытянул ноги.

– Танцуй или на х*й уматывай отсюда. У вас там, кажется, это мега везение

– остаться на сутки, двое, неделю. Так вот, или танцуй, или вали на хер!

Стиснула челюсти и встала со стула, начала потихоньку двигаться…под

обжигающие волны спиртного, расходящиеся по телу. Мои глаза ищут его взгляд,

мои руки, как и мое тело, извиваются. Я солгала, ведь я умела танцевать, и он об

этом знал. Потому что у меня были лучшие учителя танцев, когда я стала

содержанкой президента. Меня учили всему. Я могла танцевать даже без музыки

что угодно. Любой танец.