Первая леди для президента

Схватила его за волосы и заставила посмотреть себе в глаза.

– Что ты там видишь? Что видишь?

– Себя, – сказал срывающимся голосом.

– Потому что там ты. Везде во мне ты. Я состою из тебя, а ты из меня. Ты можешь

меня ненавидеть? Давай! Возненавидь меня! Можешь?

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Люди боятся кошмаров, а зря, гораздо страшнее проснуться после сна, в

котором ты был безумно счастлив, и понять, что на самом деле ничего этого нет

и…ты находишься в жутком кошмаре наяву и только мечтаешь, чтобы уснуть

снова. И не можешь навсегда…Потому что есть маленький комочек, которому ты

нужна, а тебе временно…ты временно под наркозом. Вспомнила, как в больницу

попала…Как открыла глаза и увидела лицо медсестры. Явь отличалась от

сна…Наяву все случилось совершенно иначе.

– До выкидыша себя довела. Организм слабый, измученный и родами, и

новой беременностью. Дамочка, кто ж такой перерыв делает? Сколько сыну?

Полгода? Кормите ж еще! А у вас уже девять недель беременности было!

Рука невольно сама легла на живот. Боже! Неужели? Один раз…один

единственный…

– Как до…до выкидыша?

Едва слышно спросила я, чувствуя, как боль возникает постепенно

издалека. У нее очень острые клыки.

– Вот так. Кровотечение открылось, и плод замер. Пока были без сознания,

вас в операционную и почистили.

Прижимая руки к груди, отвернулась, кусая губы. Больно. Как-то по тупому,

по ужасно тянучему больно. Осознание, что во мне умер ЕГО малыш,

окончательно ударило по нервам, и мне стало так плохо, что, казалось, я

задохнусь.

– Успокоительное кольните! У нее приступ панической атаки!

– Нннет…не надо… я кормлю. НЕ колите. Сейчас пройдет.

Хватаясь за горло и поднимаясь на постели, чтобы сесть и отдышаться.

Потому что я вроде бы дышу, а внутри кислорода нет.

– Пусть хоть валерианки дадут.

Послышался голос Ларисы Николаевны.

– Если ничего серьезного, я ее забираю домой.

Боже, мне кажется, я все это видела во сне… в своем счастливом сне,

только в нем мой ребенок выжил и…Айсберг пришел за нами.

– Ничего серьёзного. Выкидыш произошел на маленьком сроке. Надо сдать

все анализы. Через пару недель провести плановое УЗИ, проверить – ничего ли

там не осталось. Развитие эмбриона соответствовало девяти неделям. Сколько

там на самом деле – непонятно, так как, насколько я поняла, менструация не

возобновилась, верно?

Я кивнула. С одного раза. Одного единственного раза. Меня же уверяли, и я

знала, что пока кормишь, обычно не беременеешь, у меня и в мыслях не было.

Наверное, я была бы ему рада…Еще одному ребенку от Айсберга. А теперь я

совершенно пустая. Из меня словно выскоблили не только моего малыша, но и

куски моей души.

В кабинет кто-то зашел и позвал врача. Я услыхала издалека.

– Ты слышала, что в морге ментов полно?…тело Мишки, бывшего следака,

нашли. Расчлененное. Выбросили на свалку, там его собаки трепали, говорят, еле

опознали. Бомжи наткнулись.

– Ужас какой… с ума сойти! Да ты что!

– Ага. Теперь весь город перевернут.

– А таким тихоней был, а тут на тебе – и уволили за преступления, и

теперь…так зверски убили.

– В тихом омуте, Наташа…

Я глаза закрыла, и меня опять затошнило. А ведь права была Лариса

Николаевна. Это ОН. Больше никто так жутко наказать не мог. Никто так жутко и

так быстро и…так нагло. Или я просто хотела бы в это верить. Не присматривает

он за мной. Он исчез. Он нас с Льдинкой бросил. Оказывается, каждый раз

осознавать это больнее, чем в прошлый.

– Ну что? Пишем отказ от госпитализации и домой? Или подержим вас

немножко? Проверим?

– Нет, домой. У меня ребенок маленький там. Мне не до больниц.

– Ну пишите тогда отказ и езжайте. Если что, возвращайтесь и

госпитализируем.

– Спасибо. Надеюсь, не придется.

Потом наклонилась ко мне.

– Не переживайте, так бывает. Вы молодая еще. Забеременеете еще.

Переждите полгодика, и можно снова пробовать. Как раз ваш малыш подрастет.

Папочку успокойте и сами не переживайте.

А мне захотелось еще громче заорать от боли, разрывающей всю душу.

Плевать его папочке. На все ему плевать.

***

Открыла глаза и села на постели, тяжело дыша. Скоро полгода, как нет от

него ничего. Нигде ничего, как будто исчез человек, как будто испарился

совершенно… И закрадываются мысли, а вдруг с ним что-то случилось? Вдруг

он…вдруг что-то страшное, что-то не поддающееся человеческому пониманию. Я

устала ждать вестей каждый день. Устала плакать и не понимать, что происходит.

Я правду знать хочу. Любую правду. Пусть даже самую болезненную и страшную.

После того сна я так и не пришла в себя. ОН мне снился и снился…Именно

тот сон. Как он кольцо мне на палец надевает, и как я говорю ему «да».

Бесконечно долгий сон и такой счастливый, что после пробуждения хочется орать

и выть от адской боли пустоты.

– Свадьба – это плохо, дочка.

Лариса Николаевна налила кофе мне в чашку, когда вышла в три часа ночи

следом за мной на кухню. После выкидыша молоко пропало, и я кормила Льдинку

кашками и постепенно вводила самую обычную «взрослую» еду. Вернулась к

кофе, иногда ужасно хотелось закурить. Но ведь я не курю и не курила никогда…а

в память подбрасывала этот ошизенно любимый запах сигарет, его парфюма и

запах кожи. Его кожи.

– Свадьба снится к смертельной опасности и к неприятностям. Себя в фате

видела?

Кивнула и отпила горячий напиток, кончики пальцев казались холодными и

не согревались даже от кофе. Ноги тоже ужасно замерзли.

– Я…мне уехать надо, – вдруг решительно произнесла я и увидела, как она

вздрогнула. А…мне вдруг стало понятно, чего я хочу и что мне нужно сделать,

чтобы не сойти с ума.

– Что значит уехать?

– Да…мне надо уехать. С одним человеком встретиться и узнать все про

НЕГО.

– Марина! Я даже слышать этого не хочу!

– Мне…мне кажется, с ним случилось что-то ужасное, что-то очень плохое.

– Пару месяцев назад ты считала, что худшее, что случилось – это то, что

он тебя бросил.

– Да, я так считала. Тогда. А сейчас с каждым днем все страшнее, потому

что такие люди, как он, вот так не исчезают. Батурин политик. Он мог залечь на

дно на какое-то время, но не исчезнуть.

Лариса Николаевна отодвинула от себя чашку с чаем.

– Ты какую ночь не спишь?

– Я сплю.

– Ложь! Ты не спишь! Я вижу, как ты возле окна стоишь…как ходишь по

комнате слышу. Тебе бы к психологу сходить. Да, непросто принять, когда

мужчина отворачивается, но так бывает у нас женщин. Плюс выкидыш…Это все

нелегко принять, но такова жизнь. Понимаешь?

– Понимаю…но это не тот случай. Не тот.

– Тебе очень хочется в это верить.

– Мне кажется, я это знаю. Я должна уехать. Вы побудете с Льдинкой?

Она сильно сжала руки, сдавила так, что побелели костяшки пальцев.

– Куда ты поедешь?

– К человеку, который может знать, где…он…Хочу увидеть и поговорить

лично.

Я знала ее адрес, помнила его наизусть и от всего сердца молилась, чтобы

она никуда не уехала и не исчезла так же, как и ОН.

Нас с этой женщиной связывало многое, в том числе и вражда. Я помнила

все то, что она сделала и как помогала Людмиле…Боже! Мне страшно подумать,

что она была моей матерью. Уж лучше быть сиротой и никогда не знать о такой

родственнице.

Я все еще не переварила свое родство с ней, такое родство. НЕ

переварила то, что моя собственная мать от меня отказалась и предпочла ничего

обо мне не знать… а когда узнала, то сочла лучшим выходом – убить меня. Все,

что нас с ней объединяло – это адская и невыносимая любовь к одному и тому же

мужчине…как и Надю, мою самую настоящую мать. Все мы, как проклятые, были

обречены сгореть дотла от любви к Айсбергу.

Мне было страшно подумать о том, как я буду скучать по Льдинке… Мы

никогда так надолго не расставались, я даже в дороге постоянно вздрагивала от

мысли о моем малыше и о понимании, что я ужасно буду тосковать по моему

мальчику. Но, наверное, я была бы не я, если бы не поехала искать его…Мне

казалось, что я буквально всеми своими фибрами чувствую – с ним что-то

случилось.

И ОНА могла об этом знать. Эта женщина. Эта ведьма, которая многое

изменила во мне и сделала меня той, кем я являюсь сейчас.

Я поднялась по знакомой лестнице вверх, подошла к знакомой двери и

позвонила в звонок. Услыхала тявканье собаки, вся подобралась. У кого угодно

могла быть собака. Дверь открылась, и я замерла, увидев на пороге женщину с

красивой укладкой и аккуратно накрашенным лицом.

– Здравствуйте, Эллен.

– Мон шери…это вы? А точнее, вы ли это?

Тонкая рука приспустила очки, чтобы получше меня рассмотреть.

– Похудела, одета в безвкусицу, прическа мрак, макияж отстойный, или как

там говорит молодежь?

– Можно я войду?

Наверное, какие-то секунды она все же думала, но потом посторонилась и

впустила меня. Как и всегда мне дали тапочки, у меня забрали пальто. В ее доме

ничего не изменилось. Все также пахнет Шанель «№19», все также к нему

примешивается аромат трав и лекарств, а еще одиночества и старости. Сама

Эллен тоже изменилась. Сдала. Хотя и ухаживала за собой, по-прежнему с

маникюром, по-прежнему с идеальным макияжем, и на одежде ни одной

складочки, а на колготках – морщинки.

«Запомни, деточка – морщины на колготках хуже дырки и стрелки»

– Мятный чай?

Я кивнула. Сердце тревожно бьется, и, кажется, я сейчас хлопнусь в

обморок, так меня свела с ума эта встреча, как некое звено между ней и

Айсбергом, как зыбкий мостик, перекинувшийся из прошлого в настоящее. И

настолько невыносимая тоска по нему, так, что выть захотелось и рыдать

навзрыд. В горле пересохло и перехватило дыхание.

– Не оттопыривай мизинец. Что за мещанские замашки?

Она нарушила молчание, пока мы пили чай и смотрели то в сторону, то друг

на друга. Невольно убрала мизинец. Потом все же спросила.

– Вы…вы знаете, где он?

– Кто?

Деланно с любопытством спросила она. А по глазам видно – она знает, о

ком я спрашиваю.

– Петр.

– Так ведь умер, царствие ему небесное.

Я резко поставила чашку на стол, а она оглянулась по сторонам и

приложила палец к губам. Я вздрогнула, понимая, что она имеет в виду – в ее

доме может быть прослушка. На секунду забывая кто он и что вокруг него

вертится, в кого меня угораздило…вот так, что теперь кажется, я к нему припаяна

ржавым железом, вросла в мясо.

– Пошли прогуляемся, девочка. Зайдем в кондитерскую, купим печенье.

Помянем Питера. Он был для меня очень близким человеком. Я его безгранично

любила.

И я вдруг поняла, что за все мое время пребывания в ее доме – она ни разу

не назвала мое имя. Эллен не изменилась и оставалась сама собой даже спустя

время.

Выдохнула и отнесла чашку в раковину. От одного слова «помянем»

становится мутно и тошно.

– Да, конечно. Помянем.

Мы оделись, и она подала мне мою сумочку…потом посмотрела на мой

чемоданчик и отрицательно качнула головой. Это означало, что остаться я у нее

не смогу, и лучше его забрать прямо сейчас. Я ее поняла и чемодан прихватила с

собой. Мы отошли на несколько метров от дома, она выключила свой сотовый,

осмотрелась по сторонам. Пристально осмотрелась, явно не упуская ничего из

вида. Потом посмотрела на часы. Как будто куда-то спешила или кого-то ждала.

– Зачем приехала? Уезжай отсюда! Нечего тебе здесь делать! Оставайся

там, где была!

Зашипела на меня, и мне вдруг захотелось ее расцеловать. Ничего не

изменилось. Она все такая же…Я хочу обратно, туда…к нему. Почему-то так

болезненно по-идиотски хочу. Я бы, наверное, повела себя совсем иначе.

– Я хочу…хочу знать, где он!

– Умер! – отрезала она.

– Нет! И вы об этом знаете! Я уверена! Он не умер… я лично лечила его

раны! Я хочу…хочу знать, почему он умер для меня?

– Если ты этого не знаешь, значит так надо! Нельзя найти того, кто давно

исчез с лица земли! И не хочет быть найденным!

– Эллен! Заклинаю вас! Пожалуйста! Мы же не были врагами, и вы знаете

кто я…ей! Знаете! Прошу вас! Помогите мне его найти!

– Уезжай, Марина! Так будет безопасней для тебя и твоего ребенка!

– Не будет…Только рядом с ним. Я не уеду, слышите? Я заночую под

вашей дверью, под вашим домом, как собака! Я не дам вам прохода!

– Ну какая же ты дура! Как была, так и осталась идиоткой!

– Пусть! Плевать! Называйте, как хотите! Я хочу знать, что с ним

происходит!

– А раньше не хотела! Раньше бежала от него, как от прокажённого!

Ненавидела! Вот и продолжай ненавидеть – целее будешь!

– Я…люблю его, Эллен.

Она выдохнула и схватила меня за руку.

– Уезжай, глупая ты…нельзя его искать!

– Я буду! Слышите? Буду! И от вас не уеду!

– Уедешь! Тебе нельзя здесь оставаться! За мной постоянно следят!

Так…давай дам номер телефона и позвонишь ему сама.

– Кому? Петру? – аж сердце зашлось.

– Нет! Какому Петру! Гройсману позвонишь. Он мне запретил…но я тоже

рисковать не хочу. Ты, как и всегда, придурошная. Подставишь меня.

Вытащила ручку из сумочки и написала на моей ладони.

– Выучи наизусть. Нигде не записывай.

– Спасибо! – сжала ее руку, но она выдернула пальцы.

– Из-за тебя Милы не стало. Ты многим на горло наступила только своим

существованием. Но…я слишком люблю ЕГО, чтобы ненавидеть тебя. Уходи. И

больше никогда сюда не приезжай. Ты уже давно не моя забота. А я вспомнила

как увидела ее впервые…Это была наша последняя встреча и прощание. Она

умрет спустя несколько дней. Некролог о ее смерти я увижу в газете, всего на

один абзац. А пока я могу только вспомнить нашу с ней первую встречу.

***

– Как отвратительно вы орете! Примерно так же отвратительно, как и

одеваетесь!

Женский голос заставил меня обернуться. Передо мной стояла

женщина…без возраста. Из тех, по кому видно, что они совсем не юные и даже

не молоды, но их шарм и красота идеальны настолько, что кажется, у вас

перехватывает дух от одного взгляда на них. Такой могла быть Коко

Шанель…наверное, или…или Джулия из «Театра» Моэма. Да, такой могла

быть именно Джулия Ламберт с серебристыми прядями волос, уложенными в

короткую, изысканную, пышную прическу, умопомрачительными синими глазами

и точеной фигурой балерины.

– Идемте, Мэри, вас привезли ко мне. И меня зовут Эллен.

У нее был легкий акцент и очень красивый бархатный голос. Кутаясь в

роскошную шубу, женщина последовала к дому, и я поплелась за ней, а следом

Глеб с моим чемоданом.

Едва мы вошли в ее квартиру, в голову ударил запах дорогих французских

духов и…какого-то раритета. Здесь было уютно, и в то же время отдавало

временем. Мебель с завитушками на ножках, тяжелые шторы, хрустальные

люстры на высоких потолках и белый рояль в гостиной.

– Пьер сказал, зачем отправил вас сюда?

– Нет.

– Ну да…не в его стиле сообщать женщине о своих намерениях.

Пьер…как интимно звучит его имя, произнесённое ею. Интимно и с

любовью. С трепетом.

– Снимите ваши ужасные туфли и оставьте возле двери. Тапочки в

шкафу у вешалки.

Она прошла грациозным шагом куда-то вглубь квартиры, а я поискала

тапки и, надев их, поторопилась за ней. Стало нудно, скучно и ужасно

захотелось сбежать. Зачем я здесь? Я хочу домой…к нему. Почему он не

приехал и не сказал мне об этой поездке?

– И…зачем я здесь?

– Хотя бы для того, чтобы научиться открывать рот, когда это нужно,

и уметь вовремя замолчать. А еще не опускаться до уровня слуг и не

верещать на улице, как истеричка. Ума не приложу, где он вас подобрал…но

работы будет очень много.

Она сняла тонкий шарфик, сложила на тумбу возле зеркала и поправила

свои невероятно красивые густые волосы. Он…отправил меня учиться у нее?

Кто она ему?

– Я не хочу. Я вас не знаю, и в мои планы не входило проводить время

с…вами…

– Вы не хотите? – она рассмеялась и с жалостью на меня посмотрела,

как будто всем своим видом говоря мне, что ее вынудили снизойти до меня.

Я судорожно глотнула воздух и попятилась назад к двери.

– Я могу вернуться к себе?

– Можете. Вас не заставляют здесь находиться.

– Тогда я, пожалуй, поеду обратно.

Она поднесла к губам тонкий мундштук и прикурила от изящной

зажигалки.

– Как пожелаете. Я говорила Пьеру, что эта затея может быть

неудачной.

Усмехается загадочно и презрительно. И я чувствую себя рядом с ней,

как та второсортная актрисулька чувствовала себя рядом с Джулией, когда та

играла на сцене.

Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно.

Я снова надела свои туфли, натянула пальто.

– Тапки поставьте обратно в шкафчик!