Глава 5. Бабушка Есфирь (часть 1)

Есфирь Исааковна быстро открыла дверь. Мне не пришлось мёрзнуть на морозе. Её собаки Мося и Муха пропустили меня во двор, не издав ни единого звука. Впрочем, как всегда. Я была частым гостем у их хозяйки. Они ко мне привыкли и уже довольно виляли хвостиками, как только я появлялась на горизонте. Даже огромный чёрный кот Васька любил примоститься на моих коленях. Этому лентяю трудно угодить. Ему никто не нравился. Шипел и урчал на чужих.

В этот раз бабушка Есфирь открыла дверь и, ахнув, прижала ладонь ко рту. Ей не нужно было объяснять, что со мной произошло. Она и так всё поняла. Стащив с меня шубу, усадила возле печки и укутала в одеяло. Меня продолжало трясти даже после того, как я согрелась.

— Кто? — спросила она, протягивая кружку с травами.

— Гришка, — заикаясь, ответила я. — Что мне теперь делать? Как в глаза ему смотреть. Матери и сестре? А люди-то чего скажут? Стыдно.

Я отпила глоточек и закашляла. Чай был очень горячим и горчил. Бабушка села рядом, обняв, погладила по растрёпанным волосам.

— А ты ему в глаза смотри. Они этого боятся. Боятся, что душу их увидишь. Все тайны по глазам прочтёшь. Это тех, кто в пол смотрит, они не помнят. Безликие для мужчин те женщины. Они тени. Они никто. Ты в самые глаза смотри и не отводи взора. Ясно? Никогда не отводи. Пусть ему будет стыдно, а не тебе. Твоей вины в этом нет, Лизка. Бог женщине дал красоту не для того, чтоб она её стыдилась. Пусть он стыдится и боится сам себя!

— А мама, а сестра, а люди?! — слёзы опять просились наружу.

— А что мать? Мать у тебя глупая баба. Жизнь свою не прожила, а просуществовала. За прошлыми тенями всё гоняется, а вокруг себя ничего не видит. Ей бы помолчать, а не уму учить. Сестра сама хороша. С Федькой любится, а ты за её грех платишь. Сестре ты ничего больше не должна и не ей тебя судить. А люди? Что люди? Ты думаешь, они чисты и безгрешны? О… — протяжно сказала она, — если бы ты знала, сколько тайн они здесь оставили. Тысячи лет не хватит рассказать о каждом грешке, — она кивнула в сторону большого стола посередине хаты. — Травы иногда бессильны избавить от ненужных плодов прелюбодейства.

Я слышала про аборты, но боялась даже думать про это. Тем более в СССР они были запрещены. Их делали подпольно. Нередко после этого женщины умирали от кровопотери и заражений. Счастливицей можно назвать каждую выжившую, но за это было уплачено бесплодием. Я представила, как на этом столе, бабушка Есфирь вырывает нежеланный плод и меня передёрнуло от страха. Я посмотрела на неё. Не знаю, может, в моих глазах она увидела осуждение, что сказала мне:

— Не я греховна за это. За свои грехи я отвечу. Их у меня предостаточно за такую долгую жизнь. Они пусть за свои грехи отвечают перед Богом или партией. Кто теперь у народа светоч веры?

Это всё понятно. Но одно мне не давало покоя. Откуда Есфирь Исааковна узнала о Федьке и Аньке. Мы так тщательно всё скрывали. Но, видно, всё-таки шило в мешке не утаишь.

— О сестре, откуда знаешь, бабушка? — спросила я.

— По глазам, милая. Твоя сестра счастье своё скрывать не умеет. Она изнутри этим счастьем светится. Только слепой и глупец не рассмотрит измену. Гришка дальше носа не видит. Рога уже за балки в доме цепляются, — она засмеялась. — А ты вот другая, Лизонька. В тебе я вижу силу. Ты меня напоминаешь в молодости. Такая же. Ты неглупая, девочка, сама всё поймёшь, что к чему в этой жизни.

Хоть убейте меня, но в ту ночь, я ничего не понимала из её слов. Мне было уже хорошо и спокойно в маленькой хатке старой еврейки. Травки начинали действовать, что ли?

— Ну, что допила? — спросила она.

Я кивнула в ответ и отдала ей кружку. Травки, и вправду, помогли. Боль ушла. По всему телу расползалась теплота. Я успокоилась. Плакать больше не хотелось.

— Что это за чай? — из любопытства спросила я бабушку.

Она усмехнулась.

— А ты и не помнишь уже, какие мне травы помогла этим летом собирать? — сказала Есфирь Исааковна и поцеловала меня в макушку. — Валерьяна, мелиса, боярышник. Всего понемножку и зелье спокойствия готово.

Убрав кружку на полку, она достала ступку. Отрывая листочки от пучков травок, висящих в углу возле печки, бросала в неё. Потом принялась растирать пестиком, пока сухая трава не превратилась в муку.

— Что ты делаешь?

Мне было интересно, чем ещё бабушка собиралась меня напоить. Судя по аромату, витавшему по хате, это будет-то ещё зелье.

— Ты же, Лизонька, понести не хочешь? — не отрываясь от дела, ответила Есфирь Исааковна.

— Нет! — воскликнула я.

Надо же, а я вот об этом неприятном факте и не подумала. Хуже насилия может быть, только плод этого насилия. Растить ребёнка Гришки мне категорически не хотелось. Он бы стал напоминанием мне о той ночи. Я всегда была твёрдо уверена, что дети — это плоды настоящей любви. Тогда их любишь сильнее жизни. А смогла бы я полюбить дитя, зачатое вот так? На полу в грязи? Даже не знаю. Может, материнский инстинкт всё же взял бы своё. Но этого я никогда не узнаю. У меня будут дети, но от любимого.

— Ну вот, любушка, это заваривать кипятком и пить недельку другую по три раза в день. А потом каждое утро, чтобы не понести. Ясно, Лизонька? — она высыпала измельчённую травку из ступки в льняной мешочек.

— Я избегать его буду, — сильнее прижав к себе края одеяла, сказала я.

— Ох, милая, если бы, так всё просто было. Ты избегать будешь, а он? Совести у Коршунова нет. Отрезвеет и на трезвую голову тебя захочет. Не спрячешься ты от него.

— Я отбиваться буду!

— А сегодня, что не отбилась? — она посмотрела на меня с улыбкой.

Я отвернулась.

— Во то-то. От мужика не отобьёшься. Только если убьёшь. Убьёшь — посадят. Зачем жизнь себе ломать, да нервы портить? Да и Гришка руки распускать любит, если что не так.

Я была шокирована её осведомлённостью о пристрастиях Коршунова.

— Бабушка, а тебе откуда-то знать? Может, отрезвеет и не вспомнит ничего. Он же напился до поросячьего визга. Ещё стакан и дойти бы до меня не смог.

Она хитро улыбнулась и присела рядом со мной.

— Лизонька, ты не серая мышка, чтобы тебя не вспоминать. Вон, какая красавица, — она погладила меня по волосам. — Тут на днях девка из Козловки приходила. Поздно пришла. Травки уже не помогли бы. Пришлось вырывать Гришкино семя. Так, что муж твоей сестры ещё тот походун. Не сомневайся, полезет.

— Не хочу! Он зверя лесного хуже, — я опять заплакала, закрыв лицо ладонями.

Бабушка Есфирь обняла меня и, как маленькую, принялась гладить по спине. Её руки всегда успокаивали меня, снимая любую боль. Только в этот раз у меня болела не разбитая коленка, а душа.

— Полно, девонька, поплакала и будет. Слёзы горю никогда не помогали. И зверя приручить можно. Мужик и зверь одно лихо. Зверю мясо нужно, а мужику ласка. Зная, что хотят мужчины, ими можно управлять.

— Да, противен он мне, — ещё сильнее заплакала я.

— Он в твоей жизни ненадолго. Судьба сама отведёт его. Я уже почти век прожила и много чего знаю, милая.

Она прикоснулась к моим щекам своими ладонями. Её пальцы были шершавые, но такие тёплые и ласковые. Аромат сухой травы, исходивший от её рук, успокаивал. Есфирь Исааковна прижала меня сильнее к себе. Эти объятья были для меня самые нежные. Моя родная мать никогда так меня не обнимала и не жалела. Сколько себя помню, всегда в трудную минуту рядом оказывалась бабушка Есфирь. Я упаду. Она поднимет со словами: «Вставай. Всегда вставай. Даже если трудно, всё равно поднимайся на ноги. Не лежи на потеху толпе». Я разобью коленки. Она промывает их и говорит: «Не плачь. Боль проходит, а слёзы высыхают». Меня дразнят. Она разгонит недругов и скажет: «Ты та, кем сама себя считаешь». Она всегда была рядом со мной или я всегда стремилась к ней. Я уже и не знаю. Родную бабку я никогда не вспоминаю. Её место в моём сердце заняла чужая мне женщина. Чужая, но такая родная. Родная, пусть не по крови, зато по духу.

Время в тёплых руках бабушки Есфирь летело незаметно. Я выплакалась у неё на плече. Поведала всё, что на душе, а она всё это время, утешая меня, шептала:

— Пройдёт. Всё пройдёт, милая. Время лучшее лекарство от горя, ненависти, боли, обиды и любви.