Глава 1

Ранняя осень, а пронизывало до костей, как в ноябре. Морской ветер

беспощадно просачивался под суконный мундир и рубаху. Мелкий дождь

впивался в обветренную кожу, покалывая и жаля лицо. Я поднял повыше

воротник плаща, затягиваясь табачным дымом, наблюдая, как конвоиры

выстраивают на плацу заключенных, и презрительно скривился. Мать вашу,

только этого дерьма не хватало королевскому флоту – перевозить каторжных баб

в ссылку на военном судне. Унизительное занятие для морского офицера. Вместо

того, чтобы вернуться домой, я стою на палубе «Святого Алексея» и смотрю, как

серыми пятнами темнеют выцветшие платки и драные тулупы этого отребья,

марая своим присутствием честь военного судна. Но приказ есть приказ.

Каторжный корабль потерпел бедствие, и мне было велено подобрать их и

доставить в место назначения, а затем вернуться в Кронштадт, а оттуда прибыть

ко двору в долгожданный отпуск. Всё, что я умел – это воевать, я дышал войной с

самого детства. Когда жизнь не оставляет тебе большого выбора, то выбираешь

исходя из того, что есть. Для детей обнищавшего графа Никитина, которого

вместе с женой зверски убили за горстку золотых монет, был один пусть – в

солдаты или моряки. Только там можно было чего-то добиться, и если уже и не

материальных благ, то славы и почестей так точно, а если повезет, то и улучшить

благосостояние ежегодной выплатой из королевской казны за службу Отечеству.

Последние дни перед военной кампанией я провел на гауптвахте. Выбор у

меня был невелик: или принять командование «Святым Алексеем» и отправиться

на помощь Фермору в Цорндорф, или предстать перед трибуналом за дуэль с

высшим по званию. Я выбрал первое. После мясорубки в проклятой Прусской

деревне мы направились домой, понеся невосполнимые потери. Экипаж и

матросы были недовольны задержкой, но мне напомнили, что приказы не

обсуждаются, особенно после моей выходки. О ней вполне могут забыть, если я

выполню порученное мне задание. Самой военной кампании, больше похожей на

фарс, где мои ребята сражались наравне с пехотными полками, оказалось

недостаточно, как и того, что ряды моих матросов и офицеров значительно

поредели, а корабль требовал тщательного ремонта.

Ни одна баба не стоила того, чтобы я сейчас мерз на палубе перед

совершенно бесполезной поездкой в Архангельск вместо Санкт-Петербурга.

Впрочем, когда я срывал с жены капитана 1-го ранга Стрельцова кружевные

панталоны и задирал подол ее необъятного муслинового платья с чертовой тучей

подъюбников, а потом драл ее, как последнюю портовую шлюху, на каком-то

казарменном складе, последнее, о чем я беспокоился, так это о нравственной

стороне данного поступка. Меня скорее волновало, в какую позу ее поставить и

вогнать по самые гланды.

Даже когда нас застал с поличным рогоносец-муж, я хлопнул ее по

округлому заду и, подхватив шпагу с грязного пола, а другой рукой застегивая

штаны, извинился перед дамой за прерванное свидание, пообещав новое в

ближайшее время. Как раз после того, как она станет вдовой и похоронит

неудачника Стрельцова, который назвал меня сопляком, подлецом, выб*ядком и

сукиным сыном. Не сказать, что я обиделся на красочные эпитеты, но меня

ужасно разозлило, что он просклонял имя моей матери. Я собирался затолкать в

его поганую глотку каждое слово, сказанное о ней, и утрамбовать эфесом шпаги

примерно так же, как толкался членом в рот его жены пару минут назад. Поединок

не состоялся – кто-то донес о предстоящей дуэли, и меня сцапали. Я просидел в

карцере три дня, пока Спиридов хлопотал о моем освобождении, тогда я даже не

представлял, что получу в командование военное судно. Опыт имелся на

придворных яхтах и мелких линейных судах, но огромный военный фрегат – это

казалось так далеко в моём возрасте. Королевскому флоту не хватало командного

состава, а Спиридов похлопотал за меня лично перед Шуваловым, который был

хорошо знаком с моим отцом. Наконец-то вырвусь из ненавистных казарм, в

которых провел проклятое детство. Запах гуталина и лошадиного навоза въелся

мне в мозги, а я хотел дышать морем, порохом и кровью врага, а еще вдыхать

аромат женской плоти, бьющейся подо мной в экстазе, когда буду ненадолго

спускаться на сушу.

***

– Капитан-лейтенант Никитин по вашему приказанию прибыл! – я отдал

честь. И выпрямился по стойке смирно.

Алексей Андреевич Спиридов, мужчина средних лет, невысокий, полный, с

волосами, посеребренными сединой, с добродушным гладковыбритым лицом. Он

любил меня и брата, но за провинности наказывал строго, драл с нас в три шкуры,

больше, чем с других.

«Я за вас хлопотал и мне за вас и краснеть. Олухи!»

– Вижу-вижу, Никитин. Вы давеча снова отличились, но на этот раз все

обошлось не только дракой…..! – Спиридов смерил меня яростным взглядом,

способным прожечь насквозь. Я глаза не опустил, но ушибленная бровь

засаднила. Надеюсь Стрельцов тоже частенько меня вспоминает, когда кровит

его длинный, сломанный нос, который хрустнул под моим кулаком, как грецкий

орех.

– Что вы молчите, Никитин, вам нечего сказать в свое оправдание? Вы,

впрочем, как всегда, ввязались в переделку из-за женщины. Но на это раз, –

Спиридов стукнул кулаком по столу так, что книги, карта и указки одновременно

подпрыгнули, взметнув облако пыли, – На этот раз вы, капитан-лейтенант,

перешли все границы! Мало того, что обесчестили доброе имя Стрельцова, еще

и посмели вызвать его на дуэль прямо под носом у Шувалова и Апраксина.

Неужели вы думали, что я об этом не узнаю?

– Обесчестил? Да его жена с доброй половиной гарнизо…на

– Молчать! – рявкнул Алексей Андреевич, не давая закончить

оскорбительную фразу, – Молчать! Как ты смеешь мне дерзить, наглый

мальчишка? Провинился – молчи, ты знаешь, что виноват! Ух, если бы не отец

твой, гнал бы я тебя в три шеи, поганца! Вот ты у меня где, – красноречиво провел

большим пальцем по шее, под подбородком, – ты и выходки твои гадские! Где

военная выдержка? Сопляк!

– Виноват, Ваше Сиятельство! – пробормотал и потер бровь указательным

пальцем.

Спиридов смягчился, но напускная строгость не сходила с его лица.

Стрельцов хитрая, подлая лисица, стукач и склочник ничего кроме презрения к

нему в роте не испытывали.

Я невольно дал повод избавиться от капитана быстро и безболезненно, как

от зловонного гнойника под скальпелем умелого хирурга.

– Управы на вас нет, оболтусов! Шатаетесь без дела, вот и беситесь!

– Ваше Сиятельство, мы уже несколько месяцев сидим без дела…Женщин

в глаза не видели…. Мы хотим воевать!

– Навоевался уже! Да так, что стыдно смотреть на тебя. Завтра вступишь в

должность командира «Святого Алексея» и направишься в Восточную Пруссию.

Там требуются подкрепление и поддержка флота. Вон с глаз моих, поговорим,

когда вернетесь! Переведу тебя в Измайловский полк, чертовски ты мне надоел,

Никитин! Посидишь немного на суше! Послужишь отечеству и Елизавете матушке!

***

Крики конвоиров отвлекли от мыслей.

– Так, по одной поднимаемся по трапу! По одной, я сказал! Не толкаться,

все успеете, никого на берегу не оставим, и не мечтайте! Разговоры прекратить!

Меня передернуло от отвращения. Отбросы общества, без лица и без

имени, скоро они канут в небытие, в далекой ссылке. Юношеский максимализм и

полное отсутствие терпимости к тем, то ниже сословием, чином, статусом. Тогда я

не понимал, как ничтожно мал этот шаг с пьедестала в грязь. Сегодня ты –

любимец и фаворит, а завтра – в опале на таком дне, из которого выбраться

можно только на тот свет. Но в двадцать два в жизни есть лишь черное и белое.

Женщины болтали, некоторые смеялись, грязно ругались, кто-то плакал. Их

было не больше двадцати. Все одеты в коричневые платья из грубого сукна,

серые платки, и обветшалые, старые тулупы, побитые временем и молью. В руках

узлы держат и с ноги на ногу от холода переминаются.

Впрочем, моряки найдут, чем тут поживиться, а ему, командиру, потом отвечать за

беспредел и разврат. Эти похуже портовых б*ядей будут – таким букетом

наградить могут, лекарями не напасешься.

Надо приказать выставить лохани и всех вымыть. Мне только вшей на

судне не хватало или туберкулеза. Нам плыть довольно долго, подцепят хворь, и

придется остановки делать, а если впереди новый приказ. Война-то не окончена.

В любой момент могут призвать обратно.

Внезапно подул ветер, и мне вдруг показалось, что среди этих серых голов

в арестантских платках, блеснуло золото. Это порыв ветра сорвал платок с

головы одной из заключенных. Ее волосы радужным блеском всполохнули в

серой массе, засияли. Все стихли и зачаровано смотрели на это чудо. Выглянуло

солнце из-за туч, и волосы девушки засверкали сильнее, ярче, словно споря с

самим солнцем. Внутри всё всколыхнулось быстро, стремительно с такой

оглушительной скоростью, что дух захватило. Я невольно подался вперед.

Послышался свист и улюлюканье моряков. Первым опомнился рыжий конвоир, он

поднял платок заключенной и дернул ее за локоть:

– Быстро накрой голову!

Девушка выхватила у него платок, но повязать на волосы не торопилась:

– Тебе то что, начальник? Или боишься, что захвораю? Заботливый ты наш!

Дерзкая. Я усмехнулся, пока что не видел ее лица, только серый тулуп и

волосы, они колыхались на ветру, как ослепительное полотно. Откуда взялись

такие чистые и блестящие? Заключенные месяцами не мытые, нечёсаные, у всех

космы соломой, слипшейся, из-под платков торчат, а у этой сияют, как солнце.

– Правильно, Катька, прибереги прелести для чинов повыше. Ты у нас девка

благородных кровей. Сдался тебе Иван?! У него в кармане тулупа дыра размером

с его яйца: ни мыла тебе, ни кружев, ни гребней!

– Заткнитесь, подлюки! – Иван обвел толпу яростным взглядом, – Пайку

отменю, с голодухи ноги протянете.

– Мы тебе Катькиными космами заплатим, возьмешь, начальник? Не

побрезгуешь?

– Какой там побрезгует, – заржала одна из каторжных, – он слюни по ней

еще с переправы пускает. Ванек, ты губень-то закати – барыня они, голубых

кровей! Слышали байку про папеньку? То-то же. Это тебе не крепостную за кусок

хлеба за ляжки и сиськи лапать. Это княжна молодая. Рубликов поди столько за

всю свою службу не наработал.

Заключенные расхохотались.

– Ага, княжна. Морду Верке когтями разодрала в кровь.

– Заткнуться всем!

Я спустился вниз, пока не вмешиваясь, уверенный, что конвой сам

справится. А волосы действительно, как золото. Не рыжие и не светлые, а именно

золотые. Конвоир стоял напротив заключенной и не сводил с нее глаз. Сам орет

голосом хриплым, а глаза плотоядно сверкают.

– Опростоволосилась она! Там тебе вмиг патлы повыстригут, чтоб живность

не завелась! Надень платок, я сказал, не то лично налысо обкромсаю!

– Катька, поди боится начальник, что уведут тебя у него. Матросиков

молодых вона сколько, а еще и офицеры титулованные. Вдруг на космы твои

позарятся, а ему и обломится.

– Ух, курвы, а ну рты позакрывали! А ты быстро платок надела и наверх

пошла. Не то пайки вечерней лишишься, богом клянусь.

– Плевать! – девчонка снова рассмеялась.

– Доплюешься мне сейчас, сучка заносчивая. К крысам в трюм отправлю.

– Хочешь узнать насколько плевать? Вот так!

Она хохотала звонким переливчатым смехом, а потом плюнула рыжему в

лицо. Женщины заулюлюкали, а конвоир дернул бунтарку за волосы и

замахнулся, платок выпал из ее рук.

– Ах ты ж сука! – его тяжелая, здоровенная ручища взметнулась и

опустилась на лицо заключенной, и девушка навзничь упала на палубу. Конвоир

сцапал ее за шкирку, рывком поднял на ноги и замахнулся снова.

Я неожиданно для себя самого перехватил его запястье и сжал до хруста.

От удивления и боли он дернулся, и его розоватая физиономия, покрытая

веснушками, покраснела. А я посмотрел на заключенную и…Меня заклинило, как

затвор ружья. Твою мать! Я не понимал, что все сильнее сжимаю запястье

конвоира, и он жалко кряхтит и даже приседает от боли, а девчонка вытирает

разбитую губу тыльной стороной ладони и смотрит на меня дьявольскими синими

глазами. И у меня во рту стало сухо, как в полуденный зной. Сердце забилось о

ребра в такой бешеной скачке, что стало больно дышать. Не видел красоты такой

отродясь, разве что на иконах. Кожа нежная, прозрачная, глаза огромные синие-

пресиние, как поле васильков. Ресницы словно у куклы длиннющие, пушистые,

загнутые кверху. Матушка таких из Франции привезла когда-то. Они на полке в её

комнате сидели одна другой краше, а я с раскрытым от восхищения ртом по долгу

их рассматривал, а матушка мне про каждую сказку сочиняла.

Заключенная голову к плечу склонила и взгляд не отводит, глядит прямо в

душу. Кажется, все голоса вокруг стихли, и корабль качать перестало на волнах.

Смотрю на нее и млею. Курносый маленький нос и рот сердечком. Губы

алые, сочные, подбородок острый. И брови соболиные, как нарисованные кистью

художника. Оторваться не могу…Вовремя опомнился. Отрезвили арестантский

тулуп и волосатая рука конвоира, которая хрустела под моими пальцами. Синие

глаза девчонки на мгновение вспыхнули…Но тут же погасли, а затем в них

сверкнул вызов. Ни тени страха. Вызов и ненависть. Упрямая, несгибаемая

ненависть. А я смотрел и не мог оторвать взгляд, жадно пожирал, впитывал ее

образ. Мне казалось, что даже если я зажмурюсь, у меня все равно будет резать

глаза. И плевать на арестантские тряпки, она в них выглядела ничуть не хуже, чем

некоторые в шелках и кружевах. Кожа невероятная белая, прозрачная, как у

фарфоровых статуэток. Сам не понял, почему в горле пересохло, возникло

непреодолимое желание стереть кровь с ее острого подбородка.

Конвоир причитал, пытаясь высвободить руку от моей хватки:

– Беспредел, Ваше Сиятельство, совсем оборзели. Велите выпороть

зачинщицу!

Я резко обернулся к нему, его срывающийся «на петуха» голос раздражал,

как карканье охрипшей вороны. Он мне мешал…мешал наслаждаться.

– Да пусть хоть голые ходят, тебе то что. Захворают, передохнут, меньше

народа – больше кислорода. Трупы на корм рыбам, и пайка увеличится. А надо

будет, и выпорем, – я обвел заключенных взглядом, – разговоры прекратили и

выполняем приказ. Здесь свои законы – любое неповиновение приравнивается к

бунту, а за бунт немедленная казнь. Всем понятно? Есть вопросы? Нет? Вот и

отлично!

– Глянь, как засмотрелся его Высокоблагородие на Катьку нашу, – сказал

кто-то из заключенных, а остальные тихо захихикали.

– Какой грозный начальник…Страшно-то как. – выкрикнула женщина в

коричневом платке, слегка полноватая, на вид лет пятидесяти, с испещрёнными

фиолетовыми жилками лицом, и усмехнулась.

Мгновение, и я уже склонил ее над бортом головой вниз. Она истошно

заверещала.

– Вода ледяная, хочешь окунуться?

– Не надо!

Услышал голос совсем рядом и резко обернулся. Золотоволосая схватила

меня за локоть, но я тут же смерил ее гневным взглядом. Сначала на ее руку,

потом на лицо, и она разжала пальцы.

– Она…не в себе. Ее дочь умерла недавно от тифа. Пощадите, господин

офицер! Она будет молчать. Обещаю.

Отпустил бабу, оттолкнул в сторону и снова повернулся к девчонке –

смотрит все так же исподлобья, а ветер треплет ее волосы, бросает в лицо. Я

сглотнул, не спуская глаз с девчонки, и оттолкнул конвоира пятерней за

физиономию, когда он было сунулся к нам.

– Голову прикрой, и давай пшла за всеми! – голос самому себе показался

чужим.

Она не сдвинулась с места. Потом опустила взгляд вниз, и я следом за ней,

носок моего сапога придавил серый платок к блестящей от дождя палубе. Я резко

наклонился, поднял его, отряхнул и бросил ей.

– Давай, пошла!

Девчонка ловко повязала платок на голове и поднялась вверх по трапу. Я

невольно проводил ее взглядом. Казалось, что на ней не было грубого

мешковатого платья и стоптанных арестантских башмаков, такой легкой была ее

походка. Почувствовал, как спина покрылась бусинками пота, несмотря на

прохладу. Об инциденте уже все забыли, заключенные успели подняться по

трапу, и за ними медленно, лениво поднимались конвоиры.

Я схватил Ивана за шиворот и дернул к себе:

– Кто это? – хрипло спросил и откашлялся. – Кто она?

– Катька? Та еще ведьма! А хороша, правда, Ваше Благородие? Ух, как

хороша! Дьявол в ангельском обличии. Язык бы ей оторвать за дерзость. В

монастыре послушницей, говорят была, к постригу готовилась, а потом иконы

золотые у матушки-настоятельницы украла и сбежала, окаянная.

– А почему княжна?

– За физиономию смазливую да кожу белую и прозвали. Красивая она,

сучка такая.

– Что ещё говорят? – я удерживал его за шиворот, глядя в мутные серо-

зеленые глаза. – Как сбежать смогла?

– Говорят, помогли ей, Ваше Благородие. Прихожанина совратила из роду

знатного. Он её за пределы монастыря вывез, а она от него тоже улизнула. Сам

Сиятельство и донес, куды пебегла, и изловить помог. Бабы – они все шлюхи

продажные, – рыжий сплюнул, – За кусок хлеба ноги раздвинут, сами на колени

станут и рот раззявят. Эта пока строит из себя недотрогу. Хотя рано или поздно и

она надломится. В ссылке жизнь не сладкая, а голод не тетка. С таким смазливым

лицом не пропадет, будет ублажать какого-нибудь начальника. Видели, та еще

сучка хитрая! Все грязные, как курицы ощипанные, а эта мылом пахнет.

Полюбовничала, видать, с командиром судна каторжного. С капитаном Авдеевым.

Царство ему небесное, сгорел несчастный. Такая роскошь, как мыло и гребень,

этим подлюкам задарма не достается.

Я разжал пальцы и посмотрел на рыжего. На секунду стиснул челюсти,

хотелось выбить пару зубов конвоиру, чтоб не сквернословил при командире, но

сдержался.

– Надолго её туда? – сквозь зубы, сдерживая ярость.

Тот пожал плечами.

– А леший его знает. Пожизненно, наверное. На святое посягнулась. Иконы,

говорят, старинные были, ценные. Так и не созналась, кому отдала их или где

спрятала.

Я похлопал конвоира по плечу.

– Ступай. Смотри за ними. С тебя, если что, спрошу. Бить не сметь без

моего ведома.

И поднялся по трапу следом за ссыльными. Женщинам выдали тюфяки,

набитые соломой, и казенные суконные одеяла. Разместили их на верхней

палубе, предварительно растянув навес из парусины, от дождя и ветра. Матросы

то и дело сновали туда-сюда и с интересом поглядывали на женщин, которые

появились внезапно в таком количестве.