Ежи и К

— Прееесвятыыыыеее беееелочкииии, — напевал Ежи, увлеченно рисуя, покачивая рыжей косичкой, — Маааальчикиии и деееевочкииии. Мапуся! А кто такие «девочки»? — не отрываясь от своего занятия, спросил он.

Я вычесывал волосы, заплетая их в косу, и медитировал под это занятие. Выбритый перед свадьбой клок волос отрос за это время прилично, но все равно вносил диссонанс в прическу и внешний вид, хотя мне это не мешало. Так же, как и раз в полгода отстригать 10-15 сантиметров волос, стремящихся опуститься ниже копчика. Мэд негодовал, показательно наказывал, шлепал, потом игра переходила в постельные игрища, и доставляла нам обоим удовольствие. Опять, что ли, состричь немного? Мэд вот-вот должен приехать.

— Ежи, бывают альфы и омеги, бывают мальчики и девочки. Мальчики это альфы, а девочки как омеги. Но у них немного другое строение тела, ты же знаешь про инопланетян. Так вот, мальчики и девочки — это гуманоиды. Вернее, дети гуманоидов. А что это ты рисуешь? — спохватился я, подходя к столику и заглядывая через плечо сына.

Ежи разрисовывал цветными фломастерами фотографию, где я с сыном Мишкой стоял на фоне Лондонского Тауэра.

— ЕЖИ! — вскрикнул я.

— Йоптваюмать, да? — спросил он, приподняв рыжие бровки и собираясь заплакать.

— ДА! — гаркнул я и тут же спохватился. — Нет. — Резко выдохнув и попытавшись успокоиться, прижал рыжую голову к животу и практически спокойно спросил:

— Кто тебе разрешал брать чужие вещи, сын?

— Мапуся! Но они же не чужие! Это же твои! — совершенно искренне изумляясь, хлопал ресницами он.

— Вот именно. Мои. А не твои. А если я возьму твоего Мурзика и оторву ему лапу? Тебе это понравится?

— Мапуся! Ты что? Мурзик — мой тоу! Его нельзя брать!!! — возмущение сына плескалось в его глазах, рот кривился, ребенок сдерживался, чтобы не заплакать. — Фотографии наши, общие же! А Мурзик — мой. Нельзя ему лапу… Он плакать будет! — не выдержал и заплакал-таки, размазывая слезы кулачком.

— Ежи, послушай меня внимательно. Нельзя брать чужие вещи без спроса. А если отец возьмет твой любимый костюмчик — зелененький, с рюшками, наденет его и порвет? Тебе будет приятно? Или дедуля возьмет твои фломастеры и будет ими подписывать деревья в теплице без твоего разрешения? Ты захочешь нарисовать Мурзика, а желтый цвет забрал деда?

Ежи рыдал безостановочно, задрав голову вверх, душевно, показательно страдая, растянув губки скобочкой и вздрагивал, вытирая сопли правой рукой с зажатым в ней фломастером.

Весь в мамочку — такое же живое воображение.

— Представил, сынок?

— Дыаааа! — качнул головой Ежик, вытирая слезы локтем.

— А теперь вспомни — кто-нибудь брал твои вещи — дедуля, отец, я, или Солис?

Серхио-Сержио-Ержи-Ежи задумался, сосредоточенно нахмурив рыжие бровки, и немного подумав, кивнул головой:

— Брали. Отец привез тогда коробочку воздушных шариков, они были грустные — длинные и белые. И я нарисовал им глазки и ротики. Он потом забрал всю коробку.

Хорошая память, прямо как у меня. Да уж, когда гости вошли и увидели надутые презервативы с рожицами, было очень смешно. И почему Ежик всегда вспоминает такие моменты? Ну, весь в мамочку.

— Сынок, те воздушные шарики были для взрослых. Для детей делают другие, отец тебе тогда купил — в виде тоу, и фруктов, разноцветные, большие и веселые. Но я хочу, чтобы ты понял, что нельзя брать чужое, ты уже взрослый и должен понимать такие вещи. Это неприлично, опасно и непозволительно. Договорились?

Ежи кивнул головой и забрался ко мне на руки, обнимая:

— Хорошо, мапуся! Я больше не буду. Честное омежье!

— Ну, вот и славно. Сходи пока, помоги дедуле в теплице.

Ежик выбежал, а я с грустью погладил разрисованную фотографию. Как ты там, Мишка? Шесть лет ни слуху, ни духу. Тебе уже 21 год. С ума сойти. Не буду об этом думать. Вот прилечу и все увижу. Я собрал все фотографии и упрятал в шкаф повыше. Чтобы даже забравшись на стул, этот мелкий диверсант не смог их достать.

— Ли, солнышко, срочно беги спасай дедулю, Ежик опять накуролесил, — Мэд стремительно ворвался в комнату, коротко, но страстно поцеловал меня и подтолкнул к двери.

Я вцепился в Мэда, обняв руками за шею, а ногами за талию, и повис на нем, целуя, нежничая, плавясь. Оторвался на секундочку и пробормотал в любимые губы.

— Подождут пять минут. Все живы, здоровы, это потерпит. А я — нет. — И опять захватил губы Мэдди в плен.

— Ли, мальчик мой, иди успокой папу, у меня не получилось. Это действительно срочно. — Мэд продолжал тискать меня и целовать, но продвигался ближе к двери, так что я тяжело вздохнул, оторвался от мужа и бегом помчался в апартаменты папА, откуда уже доносились подвывания.

ПапА рыдал перед зеркалом, а рыжик — лежа на диване ничком, вздрагивая всем телом.

— Что случилось? Что за шум, а драки нет? — я попытался сходу разобраться в ситуации, но вроде бы все было как обычно, и на первый взгляд, ничего такого, чтобы уж мой папА заплакал — не было. Ну, подумаешь, волосы папА украшены резинками, заколками, блестками. Но это же не трагедия!

Завывая, как раненый олень, Нилсир, не в силах выговорить ни слова, отвернулся от зеркала и протянул мне прядь волос, украшенную блестящими бантиками.

— Ежи… Мы с Ежи… играли в парикмахерскую… — сквозь всхлипывания выдавил папА, — игрушечными ножницами и расческами. А когда я отвлекся, он взял настоящие и отреееезал мне прядку прямо с затылкаааа.

Оооо, нет! Волосы для папА всегда были гордостью и им он посвящал много времени и сил, чтобы они всегда выглядели идеально. И длина, и идеальное состояние моих волос тоже его заслуга.

— Мими-папА! Милый! Не отчаивайся так! Сегодня же поедем в парикмахерскую и нарастим тебе эти пряди. Будет так же, как было. Никто даже не догадается, вот увидишь! — Я прижимал к себе папу Лиатта, который мне стал родным за эти годы, и гладил по волосам, натыкаясь на бантики, заколки и украшения.

— Да? — Красные заплаканные глаза Нилсира засветились надеждой. — Правда? Лиатт, сынок, скажи мне, пожалуйста, в кого пошел наш Серхио? Ты же был послушным, милым мальчиком в детстве.

Мы с ним взглянули на диван, где Мэд сидел рядом с Ежи и гладил того по спине, успокаивая.

— Думаешь, в Мэдирса пошел? — подавляя остаточные всхлипы, произнес папА.

— Пират и его пиратёнок, — улыбнулся я, точно зная, в кого пошел Ежик.

Мэд тихо и ласково уговаривал Ежи, поглаживая большой рукой по вздрагивающей спинке:

— Серхио, малыш, отец приехал, а ты меня видеть не хочешь? Ну, повернись ко мне. Дай я тебя поцелую. Я так соскучился по тебе, Ежинька.

— Ты теперь не будешь меня любить. Я плохой, я некрасивый, — бубнил в подушку рыжик, вцепившись бледными ручками в диван.

— Глупости, сынок. Конечно же, буду. Я буду любить тебя всегда. Ты же мой любимый сыночек.

Мэд мог бы силой оторвать Ежи от дивана, но мои уроки не прошли даром. Он ценил свободу изъявления всех своих домочадцев, памятуя, какие последствия могут быть, если грубо настаивать на своем. Психосоматика на слова «мой маленький» у меня уже давно прошла, но Мэд запомнил урок навсегда.

Ежик заворочался на диване и, развернувшись лицом к нам, сел, испуганно обводя всех взглядом, блестя залысиной на лбу. К залысине был криво приклеен пучок отрезанной челки.

— Мапа! Я случайно! Оно само! — прикрывая ладошкой выстриженную челку, пробормотал Ежи.

— Пресвятые белочки! — три голоса слились в один.

— Ага, блядь! — подтвердил сынок, грустно качая головой и стараясь снова не расплакаться.

Я хрюкнул, прикрывая рот рукой, вспоминая как Мишук перед первым классом сам подравнял себе челочку, не так кардинально, конечно, но… Как мои гены могли передаться Ежику — я не знал, но он был настолько моим по характеру, что мы с Мэдом диву давались каждый раз.

После парикмахерской, где папА нарастили недостающую прядку, а Ежику придали видимость прически на голове, уговаривая, что теперь будем считать это новой модой, после праздничного застолья по поводу возвращения Мэдирса домой, вручения и разбора подарков, Мэд укладывал Ежика спать, читая мои книжки со сказками, которые мы привезли с Земли.

Ежик смешно зевал, потирая глазки, но не выдержал, сладко вздохнул, прикрыв веки, и пробормотал:

— Как же я люблю тебя! Я никогда больше не буду стричься, честное омежье!

А в спальне Мэдирс имел со мной серьезный разговор.

— Если будешь говорить междометиями, я тебе устрою местоимения, Лиатт.

— Мэдди, честное омежье, я больше так не буду!

И он в очередной раз поверил.