Глава 5. Лекарство найдено

Не знаю, чем бы закончилось все эти эксперименты с Кирой и младенцами, но через несколько дней на базу вдруг прислали нового главного врача, и все внезапно прекратилось.

Психолог-Айболит тоже куда-то запропастился. Персонал шептался, что начальник проворовался и был арестован, а его племянника тут же выгнали из института. Теперь все его научные программы свернуты, и его помощников кого перевели на другие базы, а кого и выгнали за ворота. Я очень удивлялась: неужели где-то еще есть институты, в которых пишут диссертации? Но, видимо, где-то они еще действовали. И еще я очень надеялась, что среди выгнанных оказался и Айболит.

Кроме нас с Кирой на базе было еще несколько женщин, с которыми проводили исследования. У нас постоянно брали много крови, плазмы, даже спинномозговой жидкости (это было самое мучительное).

И вот однажды весной нас всех собрали в актовом зале и объявили, что исследования наконец-то увенчались успехом, и на основе нашей крови создано уникальное лекарство. Оно не может полностью излечить болезнь, но может останавливать ее и не давать развиваться. То есть, заболевший человек будет в безопасности до тех пор, пока будет принимать лекарство.

В зале началось ликование, потому что мы думали, что сейчас нас отпустят, и мы вернемся к нормальной жизни. Но вместо этого нам объявили, что теперь мы все являемся национальным достоянием, нас берут под круглосуточную охрану (как будто до этого мы не были и под охраной, и под замком), сдача крови становится нашей почетной обязанностью, и мы должны отнестись к этому с пониманием.

Радость была сильно подпорчена. Вернее было бы сказать, что она сменилась безысходностью. Я поняла, что выйти из-под замка удастся нескоро. Но Кира меня постаралась утешить:

— Сама подумай, а что бы мы стали делать, если бы нас отпустили — вернее, выгнали с базы? Куда бы мы пошли? На улицу, где полно мародеров? А так, мы, вроде как, очень важные персоны. Да и не вроде, а точно.

— Типа есть такая профессия — кровь сдавать? — мрачно спросила я.

— Ну, вроде того. И ведь лекарство они делают настоящее. Значит, кого-то мы спасаем, потому что сидим здесь и едим этот арахис. Как же он мне уже надоел! Глаза бы на него не смотрели!

Нам действительно каждый день давали по большому пакету арахиса и требовали съедать все без остатка. Сначала он мне нравился, но через несколько недель так опротивел, что поедание его превратилось в настоящую пытку.

К сожалению, довольно скоро нам пришлось самим убедиться в эффективности лекарства, которое создавалось из нашей крови. Когда у Киры в очередной раз взяли очень много костного мозга, у нее на коже вдруг появились характерные пузырьки.

Гнилушка пошла в атаку. Но Кире дали лекарство, и дальше россыпи небольших прыщей на лбу, на животе и на ягодицах дело не пошло. Принимать капсулы нужно было каждый день. Прыщи не исчезали и не увеличивались, они как будто ждали своего часа.

Я страшно боялась, что Киру просто выбросят за ворота, раз она все-таки заболела. Но нет. Ей выдали огромный флакон капсул, усилили питание и продолжали тесты. Что они там тестировали, и что хотели найти — я не знаю. Но я была очень рада, что Кира со мной, и что ее лечат. Теперь мы оказались привязаны к базе еще крепче.

Однажды утром Кира, проглотив спасительную капсулу, вдруг сказала:

— Знаешь, а я ведь теперь тоже каннибал. И, возможно, я ем тебя. Я не сдержала своего обещания не есть тебя.

— Не выдумывай глупости! — ответила я. — С чего ты взяла, что ты каннибал?

— А ты помнишь определение каннибализма? — ответила Кира. — Каннибализм — это поедание частей тела представителей своего вида. Лекарство в капсулах сделано из человеческой крови, а кровь — это всего лишь соединительная ткань, как хрящи или сухожилия. Значит, я теперь каннибал. И если в лекарстве, которое я сейчас принимаю, есть частицы твоей крови, значит, я ем тебя.

— Ну, и каннибальствуй, на здоровье, — ответила я. — Только не поддавайся гнилушке как мама!

Кира беззвучно заплакала.

К концу лета нам сказали, что ситуация настолько стабилизировалась, что нас переведут с военной базы в обычную медицинскую клинику. Мы все равно будем оставаться под круглосуточным наблюдением, но там будет большой сад, где можно гулять, бассейн, тренажерный зал. И еще мы с Кирой сможем продолжить образование. Я должна буду пойти в 11-й класс, а она — в 8-й. Мы были уже старше по возрасту, но эпидемия разразилась, как раз когда мы учились в этих классах.

Кира восприняла новость равнодушно, а я обрадовалась. Если мы будем учиться, значит, нас не хотят превратить в каких-то дойных коров, которые вместо молока дают кровь. Значит, мы когда-нибудь сможем вернуться в нормальное общество или хотя бы освоить какую-нибудь специальность.

Но я все же понимала, что надежды на возвращение нормальной жизни более чем призрачные. О ситуации за стенами базы нам, конечно, никто не докладывал, но из разговоров сотрудников можно было сделать вывод, что там далеко не все в порядке.

Постепенно мы с Кирой узнали, после того как схлынула основная волна всеобщего хаоса и грабежей, мир преобразовался в новую структуру. Теперь есть хорошо укрепленные военные базы, типа нашей. Они все поддерживают связь друг с другом, на них царит жесткий порядок, ведутся исследования, хранится множество припасов.

Вне этих баз оставшиеся выжившие либо влачат жалкое существование, прячась по щелям, как крысы, либо сбиваются в разбойничьи банды. Женщин среди выживших очень мало. Молодых вообще единицы, а тех, кому за 50, чуть больше. Но все они бесплодны и ужасно изуродованы гнилушкой. Здоровые женщины, способные к рождению детей, сконцентрированы на базах, но и там их очень мало. Я с горечью отметила, что очень мало знала об этой жуткой хвори. Гнилушка оказалась ужасной женоненавистницей.

Обещанный переезд в клинику затянулся. Мы по-прежнему оставались на своей базе, хотя свободы нам предоставили чуть больше. Меня удивляло, что других сдающих кровь женщин куда-то увезли, а мы с Кирой продолжали жить в своих комнатах.

Теперь нам разрешали ходить, где вздумается, вместо опостылевшего арахиса стали давать то кешью, то кедровые орешки. Однажды дали здоровенную тарелку восхитительной макадамии, и велели все съесть. Она мне очень понравилась, но через несколько часов после такого угощения, кожа начала чесаться, и появилась сыпь.

Я сильно перепугалась, потому что вообразила, что у меня тоже началась гнилушка. Не успев как следует поразмыслить, я нажала на кнопку вызова медицинского персонала. Этими кнопками были оборудованы все кровати, столы и даже прикроватные лампы.

Через несколько секунд ко мне в комнату вошел медбрат. На базе не было ни одной медсестры — практически весь персонал состоял из мужчин. Несколько женщин я мельком видела на кухне. Все они были в возрасте и весьма дородной комплекции.

— У меня волдыри! — безо всякого вступления крикнула я, как только медбрат вошел в мою комнату. — Это гнилушка? Да?

— Погоди, не тараторь! — спокойно ответил медбрат (из нагрудного бейджа я узнала, что его зовут Дмитрий). — У тебя вообще не может быть гнилушки. Ты не такая, как все.

— Но, вот же, вот! Видите! — я распахнула халат. За время бесконечных медицинских тестов и осмотров я совершенно перестала стесняться сбрасывать с себя одежду. Это приходилось делать почти каждый день.

Дмитрий слегка покраснел, глаза его заблестели. Он придвинулся к моей груди вплотную, почти уткнулся в нее носом, внимательно рассмотрел, осторожно провел по коже пальцами (меня удивило это легкое прикосновение — оно было совсем не похоже на то, как это делали врачи) и объявил.

— Никакая это не гнилушка. Ты просто слегка среагировала на новые орехи. Через пару дней привыкнешь. К хорошему быстро привыкают. Успокойся.

— Вы уверены, что это не гнилушка?

— Конечно. Но, если хочешь, я позову доктора. И вообще, можешь называть меня на «ты».

Я с сомнением посмотрела на Дмитрия, запахивая халат.

— Неужели ты думаешь, что у тебя проморгают начало гнилушки? — с улыбкой сказал Дмитрий. — Тебе же почти каждый день анализ крови делают. Ты особенная! Тебя никакая гнилушка не берет.

После того как Дмитрий ушел, я еще долго не могла успокоиться. Я все еще ощущала осторожные прикосновения его пальцев. Из-за них противный зуд превратился в какое-то электрическое покалывание, которое можно было назвать даже приятным.

В голове опять прозвучали его слова, сказанные мягким баритоном: «Ты особенная!». Как бы в ответ на них я ощутила, как между ног что-то резко запульсировало, а потом меня бросило в пот. Этого еще не хватало! Я отправилась в душ.

Душевое и все сантехническое оборудование на базе было просто великолепным. Пожалуй, это единственно, что мне здесь нравилось на все сто процентов. И что самое удивительное: душевая кабина была оборудована не только множеством насадок и регуляторов, с помощью которых можно было менять температуру воды и ее напор. В ней были еще и цветные лампочки. И все это можно было включать и выключать как угодно.

А можно было просто нажать на кнопку и выбрать готовую программу. Тогда кабина сама делала воду то горячей, то прохладной, то превращала струи в колючие иглы, то лила воду широкой, плавной лентой. И все это сопровождалось переливами цвета.

Стоя под разноцветными потоками воды, я все думала о Дмитрии. Почему он вдруг так меня взволновал? И ведь он совсем не был в моем вкусе. Я ведь уже достаточно взрослая, чтобы понимать, какой мужчина мне нравится.

Начиная где-то с 8-класса, я была уверена, что мне нравится Ален Делон. Маме он тоже нравился. У нас было полное собрание его фильмов. Папа даже любил подшучивать над этим ее увлечением, и всякий раз, когда мама предлагала посмотреть какой-нибудь из его фильмов, папа, смеясь, напевал:

«Ален Делон говорит по-французски

Ален Делон не пьет одеколон

Ален Делон пьет двойной бурбон

Ален Делон говорит по-французски...»

Мама тоже смеялась, краснела, шутливо замахивалась на него и говорила: «Ой, да ну тебя, Слава!». А потом мы все вместе смотрели фильм. Обязательно по-французски. Мама была учительницей французского, поэтому нас с Кирой она приучила говорить на этом языке с самых ранних лет.

Дмитрий совсем не был похож на Алена Делона. Он был высоченный, но не мясистый амбал, и не жердь, хотя плечи у него были узковаты для такого роста. Черные волосы и вечная мелкая щетина на щеках. Борода и усы у него росли так быстро, что он выглядел слегка небритым уже к обеду.

Лицо у него было немного асимметричное. Крупный нос с большими ноздрями слегка свернут набок. Одна щека чуть круглее другой. Уши тоже большие. Настоящий ушастик.

Я представила его себе через много лет, когда у мужчин начинают бурно расти волосы в носу и ушах. Получилось, что он будет похож на Чудо-Юдо Болотное Беззаконное с зарослями седых волос, пучками торчащими из большущих ушей. Нарисованная воображением картина показалась мне такой забавной, что я захихикала.

Удивительно! Я впервые смеюсь после смерти родителей. И рассмешил меня Дмитрий, даже сам не зная того.

Но ведь он мне не может нравиться. У него очень полные губы, тяжелая, чуть удлиненная нижняя челюсть (вообще-то, такой рот принято называть «чувственным», но именно такая форма мне и не нравится). А все лицо у него усыпано разноцветными родинками: черными, коричневыми и красноватыми.

Хотя, и у меня черных родинок довольно много. Потому-то они мне и не нравятся. И у папы были родинки. Много. А одна большая у него была на руке, и мама часто ее измеряла и все боялась, чтобы это родинка не стала изменяться. А папа отшучивался, и говорил, что если не думать о плохом, то оно и не случится.

Да уж. Разве мы могли подумать о таком плохом, которое случилось на самом деле? А вот случилось же.

Мысли о Дмитрии посещали меня все чаще, но потом кое-что произошло, что сблизило нас по-настоящему.