Глава 4

– Вы же только вчера сказали, что я вам подхожу? Что не так? У меня ведь и письма рекомендательные есть, и я согласна на любую смену.

– Девушка, не надо устраивать истерик. Администрация магазина оставляет за собой право, как брать на работу, так и увольнять, и уж точно решать – кому отказывать и когда. Удачи вам в дальнейших поисках.

– Это вы из-за ребенка-инвалида меня не берете, да? Так у меня есть няня, и я не беру даже больничных.

Женщина из отдела кадров местного небольшого супермаркета (имя я не запомнила) посмотрела на меня из-под очков, ее рыжие волосы напоминали щетку из отдела хозтоваров их же супермаркета, а толстый слой тонального крема не прятал неровности кожи, а подчеркивал. Но думаю, ее это не слишком волновало. У некоторых есть такой стиль, чем больше грима, тем красивее. Тонкие губы, накрашенные темно-вишневой помадой, сложились бантиком.

– Девушка, вы нам просто не подходите. И ваш ребенок тут не при чем. До свидания.

Опустила голову к своему смартфону, а у меня глаза запекло слезами. Это было уже третье место, куда меня не взяли. Место, где требовались работники без высшего образования, любого возраста и без рекомендаций. А именно я не подхожу, и все. Куда еще идти, я не знала. В голову даже ничего не приходило. Но я знала, что обойду все доступные места в этом городе, но работу найду. Назло этому гаду. Он не разрушит мою жизнь еще раз, пусть он смог выжечь внутри меня все дотла, но Маши это не коснется.

– Прошу вас, пожалуйста, я согласна на любую работу, не обязательно продавцом. Можно уборщицей или товар раскладывать.

– Послушайте, – медленно выдохнула, – что ж вы так все усложняете? Хорошо, я вам отвечу – директор магазина посмотрел вашу анкету и сказал не брать вас ни на одну вакансию. Понимаете? Вообще не брать именно вас. Я понятия не имею почему. Может быть, вам виднее? Будь моя воля, я б вас взяла с руками и ногами. Нам очень нужны ответственные работники, а то приходят вечно то алкаши, то молодежь. Сплошная текучка. Повышать некого. Все новенькие.

И тут меня как обожгло раскаленным железом – это же он. Это Егор так поступает со мной. Это он, проклятый предатель, приказал не брать меня на работу или заплатил, чтоб не брали. Обещал ведь, что никуда не устроюсь и приползу к нему на коленях. Сволочь. Что ему нужно? Столько лет прошло. Зачем все это? Неужели его ненависть настолько сильна? Шумаков не смог смириться с тем, что я смогла выжить после того, как вышвырнул меня на улицу?

Тяжело дыша, вышла из магазина и прислонилась к стене, щурясь от осеннего солнца, чувствуя, как слезы в глаза лезут, как непреодолимо хочется зарыдать. Давно я не оказывалась в таком безвыходном положении и не чувствовала себя такой беспомощной. С тех пор как оказалась во дворе огромного дома Шумаковых с дочкой на руках, и перед носом закрылись массивные ворота. А когда постучала обратно, рыдая и умоляя выслушать, мне сказали, что, если не уйду, на меня спустят собак.

Так и шла по улице, чувствуя, как дрожат на ресницах слезы и все скручивается внутри в узел от страха, что работу так и не найду.

Прошла мимо неоновой витрины ночного клуба. Потом вернулась и посмотрела на вывеску. На щитке нарисована стриптизерша с голым задом, танцующая у шеста. Несколько секунд смотрела… решительно открыла дверь и вошла в темное помещение с въевшимся в стены запахом сигарет и ванили, как в салонах автомобиля. Над потолком крутятся неоновые шары, сверкают лучи света, мигают гирлянды.

– Вы к кому?

Из темноты вышел худой парень в узких джинсах с длинными белыми волосами и двумя косичками вместо челки. Руки «забиты» цветами и шипами.

– Я по поводу работы.

Осмотрел с ног до головы, приподнял проколотую бровь.

– Ну идем, раз насчет работы.

***

Домой приехала через час... и остановилась возле здания, медленно сгибаясь пополам и прижимая к животу обе руки. Почему-то стало больно именно там. Где-то в районе солнечного сплетения. Какие-то люди вынесли мои вещи к мусорке. Мебель, картины, шторы. Поскидывали все в кучу, как хлам. Кто-то копошился рядом, и двое бомжей утаскивали стулья и коврики. Задыхаясь, я даже не могла закричать. Только подскочила к бомжам, начала их расталкивать, молча, ничего не видя от слез. У меня даже голос отнялся. Потому что среди вещей ярко-красным пятном выделялся связанный мамой свитер. Мой любимый красный свитер. Одна из оборванок схватила его и завязала у себя на бедрах, а я рот приоткрыла и не могу закричать. Потом заметила, как один из мужчин вытащил из кучи мамину икону, вышитую золотистым бисером. И все. И у меня просто сорвало все планки. Я бросилась к нему и вцепилась в картину руками. Дернула на себя.

– Пошла вон – это наше! – заорал мне в лицо, смердя вонью от гнилых зубов и перегаром, – мы первые увидели. Сукааа, вон пошла. Людкааа, убери от меня эту тварь бешеную, у меня руки заняты.

А я вцепилась в мамину картину и пыталась вырвать ее из грязных рук мужичка в порванном свитере и коротенькой шапке, видя, как перекашивается злобой его одутловатое лицо с синяком под глазом.

Внезапно набежали такие же оборванцы, как и он. Но я не боялась, меня переклинило, и я впилась в картину мертвой хваткой. Мне казалось, что, если я ее выпущу, я предам маму. Эта икона память о ней для Маши. Потом почувствовала резкую боль в затылке, и в глазах потемнело.

«– Мам, я влюбилась. У него глаза такие серые, как сталь, и ресницы длинные, как у девчонки. Мааам, он красивый.

Ее лицо сквозь туман, и она кажется мне на много лет моложе, склонилась надо мной и по голове гладит. И я счастлива и в то же время плачу.

– Глупая, моя девочка, любимые всегда кажутся красивыми.

– Нееет, он, правда, очень красивый. Я таких никогда не встречала. Мам, у него морщинки возле глаз в уголках и кожа смуглая, он такоооой сильный и умный.

– Кажется, и правда, влюбилась. Осторожней, Анютка, мужчину нельзя любить слишком сильно. Оставь кусочек себя себе. Не отдавай целиком и полностью.

Улыбается. Мамочка, какая же ты красивая, когда улыбаешься. Я так соскучилась по тебе.

– Не могу, мам. Он уже все забрал. Меня там нет.

– Не говори такие страшные вещи.

– Что ты, мама, там есть он. Везде во мне внутри. Особенно тут. Где сердце.

– Когда внутри так много кого-то, может стать очень пусто и больно, когда вдруг окажется, что его там никогда и не было.

– Нееет, такого не может быть. Он тоже меня любит. Я знаю. Я чувствую. В глазах его вижу.

– Моя маленькая дурочка, как плохо ты знаешь мужчин.

А она вдруг начала растворяться, становиться прозрачной, и я хватаю пальцами воздух, а голова раскалывается от страшной боли.

– Плохо, да… плохо, мам… очень плохо. Он ведь меня бросил… и ты бросила. Почему ты меня бросила, мама?

Она головой отрицательно качает. Слезы мне вытирает. Я ее тронуть не могу, а она меня трогает.

– Что ты, моя хорошая. Я всегда рядом. Просто ты меня не видишь. Только во сне.

– Не вижу… не чувствую. Не слышу. Вернись хотя бы на один день.

– Я здесь. Просыпайся, милая. Слышишь меня? Я здесь. Открой глаза… просыпайся, Анютка. Тебе надо проснуться. Тебя Маша ждет».

Раскрыла глаза, глубоко втянув воздух, и увидела над собой лицо соседки Сони, мамы Татьяны, и Варечки ее внучки, а рядом с ними еще двое соседей – один с собакой, которая обнюхивает мое лицо и лизнула в нос.

– Анечка, с вами все в порядке? Мы уже скорую хотели вызывать? Эти алкаши сбежали, когда Антон Михалыч с Наполеоном вышел и разогнал тварей.

Я медленно села на земле, чувствуя, что руки влажные, посмотрела – они в крови, пальцы порезала, а картины рядом нет. Выдрали-таки. Антон Михалыч помог мне подняться на ноги, Соня отряхнула подол моего платья, а Варечка подала мне шарфик.

– Хорошо, что сумочку не сорвали.

Я смотрела на них, а лица расплывались, размазывались. До меня еще не доходило, что вот все, что было мне дорого, валяется на свалке. И мне больше некуда это отнести, уберечь, забрать.

– Выселили изверги, да?

Я кивнула, сжимая сумочку и стараясь при всех не разрыдаться.

– Так, ты не расстраивайся. Мы кое-что и к себе забрать можем, пока жилье не найдешь. Да, девочки?

Женщины активно закивали.

– Заберем, а что. Я на балконе сложу.

– У меня в кладовке место есть.

– У меня места особо нет, но я могу забрать и у себя сложить картины, гардины и еще кое-какие некрупные вещи.

Я повторяла «спасибо», а у самой в голове звенит и кажется, что весь мир снова рушится на осколки и никогда не станет прежним.

За час мы разнесли мое барахло по соседям. Тетя Соня перебинтовала мне пальцы. Маша помогала Варе – носила мамины рисунки и ее наборы для вязания и нитки. Складывала в шкафчике. При ней мне пришлось взять себя в руки и не рыдать. Но она все и так понимала. Обхватывала мое лицо ладошками и заглядывала мне в глаза.

– Не плачешь? – жестами.

– Не плачу.

– Точно.

– Точно.

Пригрозила мне маленьким пальчиком, а я сгребла ее в охапку и зарылась лицом в золотистые кудряшки. Если бы не она, я бы, наверное, не выжила. Я бы не справилась. Все же женское счастье заключается именно в детях, и чтобы не произошло, именно в них и сокрыт смысл жизни. И когда кажется, что раскрошило в пыль и уже никогда не подняться на колени, приходится собирать всю волю в кулак и подниматься. Жить ради них.

– Я нашла работу, тетя Соня.

– Ну вот. Не так уж все плохо, моя хорошая. Попей чаю. Я заварила мяту и листья смородины. Все свое. Люда любила мой чай, царство ей небесное.

Меня слегка передёрнуло. До сих пор не могу смириться, когда о маме так говорят. Это о ком-то другом. Мама живая. Она просто куда-то уехала, куда-то, где мы пока не можем встретиться.

– И когда выходишь?

– Сегодня в ночную.

– И что это за место такое, что ночью надо?

– Хорошее место. Я потом все расскажу. Вчера вот тоже вышла, и сразу уволили.

А сама Машеньке хвостики поправила и на колени посадила к себе.

– Как Маша себя вела без меня? Татьяну вашу не доставала?

– Нет, ты что. Машутка нам, как и Варенька, родная. Мы с Людой тридцать лет душа в душу. Семья мы.

А мне стыдно стало, что на голову им свалилась. Старшая дочь тети Сони им Варю привезла на время своей командировки вместе с мужем – у них общий бизнес, и я на голову свалилась с Машей на неопределенный срок. И платить особо пока нечем.

Пиликнул мой сотовый. И я на автомате достала его из кармана и тут же вся внутренне сжалась в камень.

«И как с работой? Тяжело? О «панели» не думала? Туда всех берут»