Глава 7

— «Не пое-еду», — глумливо передразнила бабушка, когда мы свернули к реке. — Ты же для меня кабана ловил, а сам спёр аж половину! У меня были на него планы!

Ага, у меня тоже. Сожрать, а вовсе не заворачивать в пергамент и перевязывать суровой нитью, чтобы не случилось чего по дороге. И нет, вовсе не в Джинни дело! Просто… неприлично к родне и с пустыми руками. Вот так. Медведь я или где?

— Уж мне-то не рассказывай!

— А я ничего и не говорил.

— Ой, и что с того? Я слишком старая, чтобы не знать, о чём ты думаешь. «Нет-нет-нет, не хочу видеть свою принцессу, она мне неинтересна, и вовсе не ради неё я так рвался наловить её любимого лосося!» Тьфу, аж смотреть противно!

— Так не смотри, — буркнул я. — И не отвлекай — а то вмажемся в дерево, будешь знать. И мы едем к Дару не из-за его избалованной дочки. У нас сородича убили, если ты вдруг не помнишь!

— Лэнса, что ли? Ой, убили и убили, как будто тебе его жалко. Мне вот ни капельки.

Ну, мне, допустим, тоже.

Когда-то давно мы с Лэнсом были приятелями. Весьма хорошими, пусть шума и проблем от него всегда было больше, чем пользы. Вместе пили за школой дешёвое винишко, вместе клеили таких же дешёвых девиц, вместе уехали в столицу… И рассорились в хлам лет шесть назад, когда этот придурок полез к моей Джинни. Посмел её целовать и лапать, когда не должен был даже дышать в её сторону! Подрались мы тогда на славу и с тех пор друзьями больше не были. О чем я, надо признать, вовсе не жалею.

— Ну, польза от него всё же есть, — заметила бабушка, — причём от мертвого больше, чем от живого. Мне как раз веревку лень было искать.

Так, то ли у моей бабушки в её крайне почтенные сто двенадцать всё же начался маразм, то ли я что-то упустил в этом параде абсурда.

— Верёвка-то тебе зачем?

— Как зачем? Друадах вмазал бы тебе по кудрявой башке, благо есть за что; связали бы да вручили подарочком Реджине. Зуб даю, ей бы понравилось.

На что я могу поставить все свои зубы, лапы и кар — Реджина предпочла бы держаться от меня подальше. Собственно, пять лет и держалась, и я тоже к ней не лез. Больно? Да. Тяжело? До дрожи. Но так лучше для нас обоих.

Дом Дара и Изары показался из-за деревьев внезапно, как по волшебству возник посреди леса — добротный и заметно разросшийся, благодаря троим детям и неуёмной любви дядюшки к обустройству берлоги. Не люблю это признавать, но он медведь гораздо больший, чем я. У меня и страсти к сладкому куда меньше, и любви к городскому комфорту больше.

— О, глянь-ка, пастораль, — умилилась бабушка, — все внучки в сборе!

Глянул… Всего-то глянул! А ощущение, будто нарвался на драку и со всей дури получил под дых.

Не знаю, что я ожидал увидеть. Прежнюю девочку-котёнка, трогательную, неловкую и милую? Или же взрослую женщину, незнакомую и совсем чужую? Одно из двух, но никак не всё сразу.

Она всё ещё так красива, что смотреть больно. Прежняя, но чужая. Стройная, высокая, с бесконечно длинными ногами и идеальной балетной осанкой, над которой я в прошлом так часто подтрунивал — мол, если ты немножко ссутулишься, никому не сболтну, а уж небо на землю и подавно не рухнет… И я почти уверен, что эти джинсовые шорты и куцую майку с нелепым принтом Реджина напялила мне назло: чтобы я мог думать лишь о том, как содрать с неё эти тряпки. И бельё, наверняка ажурное, восхитительно непотребное. Прежде, когда мы ещё были близки, я всеми силами старался не лезть туда, куда запрещает уголовный кодекс… но о любви моей Джинни к кружевам и шёлку знал как никто другой.

Кое-кто узнал лучше. Вероломно отобрал то, что предназначалось мне одному, — и я сам был тому причиной. Сам её предал, сам толкнул в объятия того мерзкого мажонка…

А она и побежала вприпрыжку. Отомстила. Ранила так, что до сих пор болит. Без сожаления разрушила то, что я отчаянно пытался спасти.

Вот об этом, Хота гро Маграт, стоит напоминать себе почаще.

— Хота, — угрожающе зашипела бабушка, приметив, как я вцепился в руль. — Давай без глупостей.

— Никаких глупостей, ба, — бросил я, прежде чем вылезти из кара.

А, ну ещё свёрток прихватил, да.

Напряжение повисло в воздухе, стоило сделать пару шагов навстречу. Я чувствовал его кожей, будто с гор вдруг спустился один из тех ветров, что зимой приносят в Таненгрев вьюгу и морозы… Я слышал, как бьётся сердце Джинни, даже отсюда, в десятке метров от неё. Слышал её дыхание, неровное, волнующее и волнительное. И сам наверняка не лучше — так я себя чувствовал разве что после многокилометровой пробежки по лесу, когда пульс зашкаливает; когда хочется только напиться воды из ручья, рухнуть в траву или сугроб и валяться так, пока не отпустит…

…не отпустило.

Нет, Реджина ничуть не изменилась. Всё такая же тоненькая, изящная, чуть смуглая и раскосая, с пышной гривой чёрных волос, с пухлым капризным ртом и яркими жёлтыми глазами, каких нет больше ни у кого на Севере. Просто та девчонка, что я знал с самого её рождения, стала взрослой. Нет в ней больше ни капли подростковой нескладности и неуклюжести — лишь будоражащая кровь хищная грация крупной кошки. С лица сошла мягкая детская округлость, оставив вместо себя жестокую, сильную, опасную красоту, присущую женщинам-альфам.

За эту альфу передерутся все самые сильные оборотни Греймора. Они будут полными кретинами, если не станут драться.

И будут трупами, если станут. Потому что сильнее меня на Севере никого нет.

— Хота приехал! — заорали близнецы, завидев меня. И на ходу же перешли к делу:

— Эй, ты, где мой велосипед? Ну ты ведь обещал!..

— И мои деньги где? Фергис выиграл, ты должен мне двадцатку!..

Бернар и Инсар, светловолосые поганцы, одинаковые с лица и по характеру, но разные в своих звериных ипостасях, метнулись ко мне, споро обогнув замершую на месте сестру. По очереди врезались вихрастыми головами мне в живот, по очереди же получили по подзатыльнику — для профилактики, а ещё за то, что умудрились пнуть друг друга по пути ко мне. Через пяток лет уже придётся подыскивать им территорию. Делиться я не собираюсь, аж четыре мужика-альфы на одно племя — явный перебор.

И двух-то всегда было многовато.

— Отец дома? — поинтересовался я у близнецов.

— А куда он денется?..

— Срётся с мамой…

— Она его воспитывает, а он зачем-то рыпается.

Надо бы одёрнуть за такие выражения, но мне лень. У них есть отец, вот пусть и займётся делом. Не всё ж ему вокруг Реджины плясать.

— По поводу?

Хотя и так знаю, в чём дело. Плохой я непременно снова возжелает драгоценную дядюшкину дочурку, попортит и обидит!

Да что там — не так посмотрит в её сторону, посмеет дыхнуть или сделать лишний шаг.

Возжелает… Я и сейчас её желаю, и одного взгляда достаточно, чтобы вспомнить, как сильно я её любил. Как моя Джинни смотрела на меня тогда, совсем юная, чудовищно трогательная и самая красивая в мире девочка, к которой я боялся прикоснуться. Боялся обидеть, сделать что-нибудь не то.

Сделал. И обидел так, как не смог бы никто. Изменил, не раз, не два и даже не десяток; трахал едва знакомых девиц, силясь держать руки подальше от девочки-подростка. Я не должен был её хотеть, не имел на то права — она ведь младше меня почти на девять лет! Это сейчас, когда мы взрослые, такая разница особо ничего не значит. Но когда тебе двадцать два, а все твои мысли только о четырнадцатилетке, немудрено пуститься во все тяжкие.

До сих пор, кстати, пытаюсь вспомнить — кто-нибудь тогда пробовал вправить мне мозги? Мама точно, но она всегда любила меня больше, чем стоило бы, и прощала слишком многое. И Изара, да. Не знаю, что делал бы без неё, удивительно мудрой и терпеливой… Уж явно не стал бы прокурором. Скорее, спился бы и кончил как Лэнс гро Роггин — стрёмным трупом возле гномьего кабака.

Нервно хмыкнул — что бы там ни выдумывал дядюшка, сделать Реджине ещё больнее я никак не сумею.

Да и с попортить, увы, уже не сложится. Это сделали без меня. Вероломно отобрали то, что принадлежало мне… Нет. Она сама отдала. Из мести, из ненависти.

Я не имею права винить Джинни. Но и смотреть на неё как прежде тоже вряд ли когда-либо смогу.

— Регинхильд привезла мальчика, — громким шёпотом поделился Инсар.

— И папа решает, прикопать его в нашем лесочке…

— …или отвезти в Таненгрев.

Мальчика?..

Что ж, желаю ему удачно пережить Даровы загоны по поводу невинности его дочурки. Утерянной пять лет назад, чему я имел честь быть свидетелем. И нет, это вовсе не сердце жжёт в груди от одной мысли о ком-то рядом с Джинни. Просто кабан был жутко проворным, и плечо всё ещё болит. Да.

— Ясно.

Кое-как выпутавшись из паутины руки и ног близнецов, подошёл-таки к их сестре — та сложила руки на груди и всё это время молча поглядывала на нас.

— Врите больше, поганцы, — фыркнула она наконец. И голос её был ровно таким же, каким я его запомнил: тягучий и сладкий, точно липовый мёд. — Папа был бы рад усыновить Олли, а вас сослать в военный интернат; жаль, мама ему не позволяет.

— Враки! Он нас любит!

— И ты тоже!

Реджина рассмеялась, укоризненно покачала головой, а я вмиг позабыл о своих кровожадных мыслях — откуда, блин, взялся этот Олли? — и только и мог, что глупо пялиться на неё.

Боги, Хота, ты реально жалок. И по-прежнему готов сделать что угодно, стоит ей вот так улыбнуться.

— Милая рубашечка, братец, — Реджина склонила голову к плечу, прищурилась с поистине кошачьим ехидством. — Давно мы с тобой не виделись, да?

— Давненько, — только и смог выдавить я.

Хаос, неужели она всегда была такой… такой? Или это пять лет разлуки сделали невыносимо очаровательным буквально всё в ней? Даже мерзкий столичный выговор, которого раньше не было. Вот так и знал, что холерные южане вконец испортят мою принцессу. Раньше она бы вряд ли вырядилась в шмотки, которые толком не прикрывают тела; какая северянка вообще станет разгуливать с голым животом? А это ещё что за хрень? Пирсинг?..

Отлично, Хота. Просто зашибись. Реактивный разгон от здорового тридцатилетнего мужика до престарелого ханжи — да так резво, что ни одному турбокару не снилось. Что дальше, запакуешь свою кузину в скафандр?..

Но нет. Дальше она обняла меня, и про скафандр было забыто напрочь. Как и про всё вокруг. Мир, проблемы, кучка надоедливых родственников, глазеющих на нашу встречу с жадным любопытством — всё это перестало быть хоть сколько-нибудь важным. Остались лишь я и она, и такой приятный жар чужого тела, сильного и гибкого; и знакомый сладко-пряный аромат, от которого мой зверь рвётся на волю, рот наполняется слюной, клыки упираются в нижнюю губу.

Зверю плевать на мою подлость, на её дурость, на наш омерзительный разрыв. Он чует свою самку и не понимает, почему она до сих пор не отмечена.

Это было форменное издевательство, но… кончилось оно слишком быстро. Стоило только попытаться обнять в ответ, машинально проследить ладонью полосу обнаженной кожи на пояснице, — Реджина вмиг напряглась, вся натянулась, точно струна; тронь — и лопнет с натужным, жалобным звоном. И шустро выпорхнула у меня из рук, только я её и видел.

Далеко, впрочем, не сбежала. Поймал её за руку, стараясь не думать о том, почему ладонь, ощутившая гладкость нежной девичьей кожи, до сих пор горит. И впихнул сверток, пожалуй, куда поспешнее, чем стоило бы.

— На вот. Утром забил. Хотел рыбы наловить, но бабушка слишком мечтала увидеть любимую внученьку.

Последние слова сами по себе вырвались с особым ехидством. Как ни крути, ревности во мне ничуть не меньше, чем ярости, а Джинни всегда была любимицей в нашей тигрино-медвежьей семье.

Не то чтобы я возражал — ну как вообще, скажите на милость, можно её не любить?

— И это всё, что ты хочешь мне сказать? — вдруг прищурилась она. Подобие очарования между нами рассеялось вмиг.

— Всё, — отозвался я с деланным безразличием. — Я пришёл к Дару, а не на поклон к твоему высочеству.

Джинни мой тон не понравился. Всего на миг, но она сжала кулаки, яростно сверкнула своими кошачьими глазами, зло поджала губы. Интересно, чего она ждала? Извинений? Один раз я уже пытался извиниться. Да что там, готов был унизиться как угодно, валяться у неё в ногах столько, сколько потребуется. Вместо этого увидел, как моя девочка тискается с тем мерзким человечишкой. Услышал, как он шепчет ей всё те пошлости, которые я и думать-то лишний раз боялся. Учуял на ней его запах, лучше всяких слов сообщивший обо всём, что между ними было…

Жжение в груди стало сильнее. На этот раз от ярости, без которой вспоминать тот день не выходит.

— Милые шортики, надевай почаще, — бросил я, прежде чем направиться к дому.