Глава 4. Руслан

В какой-то момент она ушла под воду с головой. Я даже испугался, что она возьмёт и поплывет следом за машиной. Ноги в ледяной воде мерзли, сразу заныло проклятое колено, я поднапрягся и вытащил её наконец на белый свет целиком. Сначала на мост, потом на берег. И нес её на руках. Охренеть. Я несу её на руках. Она тряслась, обычно бледное лицо казалось белым, как снег. Широко распахнутые глаза смотрели на меня из-под мокрых, слипшихся в стрелки ресниц. Я никогда ещё не видел её глаза так близко.

На берегу она очнулась и начала биться в моих руках.

— Руки! — истерично завизжала она. — Убери от меня свои руки!

Я послушно разжал руки, и она плюхнулась задницей на мокрую гальку берега. Подтянула коленки, уткнулась в них лицом и тонко заскулила.

— Машина, — вдруг сказала она. — Эта идиотская машина — все, что у меня осталось! А теперь нет, нет ничего!

И засмеялась. Подобрала с земли камень покрупнее и бросила его вслед уплывающей машине, от которой виднелась одна лишь крыша. Камень с всплеском плюхнулся в воду, до машины не долетев. Я пожал плечами. Её трясло, рыдания рвались вперемешку со смехом. Истерика, подумал я. Только бабской истерики мне сегодня не хватало. Подбежал Бублик и с громким лаем закружился вокруг неё. Пожалуй, истеричку надо вести домой.

— Пошли домой, — сказал я.

Она посмотрела на меня так, словно первый раз в жизни увидела. Поднялась на ноги, колени подогнулись, и она вновь повалилась на землю.

— Проклятье, — снова выругался я. Подхватил её на руки, мокрую, холодную, трясущуюся. — Если снова будешь визжать и брыкаться, я тебя снова уроню.

Она ничего не ответила, только крепче зажмурила глаза. А я снова нёс её на руках. Коленка болела просто отчаянно, так остро, что хотелось как в детстве, бежать к маме, чтобы она подула. Бублик решил, что мы играем, и выражал своё одобрение громким лаем. А я шёл и думал, что сейчас мог бы ласкать податливое Анькино тело, а вместо этого несу на руках мокрую дуру. Сам виноват. Однако, несмотря на чёткое осознание своей виновности, раздражение не унималось. Снова посмотрел на неё — глаза так крепко зажмурены, что даже нос сморщился. Можно подумать, что если она не будет меня видеть, то от этого что-то изменится. Захотелось снова разжать руки и позволить упасть ей вниз, в грязный снег дороги, но я вспомнил, как неловко она пыталась встать на берегу, и понял, что поднимать ее мне придётся опять самому. Бублик забежал на веранду первым, я толкнул ногой дверь и вошёл в дом. Прошёл на кухню и усадил её на стул.

— Раздевайся.

Она посмотрела на свои руки, затем растерянно на меня.

— Моя машина, — сказала она. — Уплыла.

И снова рассмеялась. Я не выдержал и легонько шлепнул её по щеке. Не больно, просто рассчитывая на то, что обида и унижение вернут её наконец на грешную землю. Так и произошло. Глаза полыхнули огнём, рот поджался.

— Не. Трогай. Меня. Никогда.

Так и сказала, чётко, раздельно. Я повернулся поставить чайник, горячий чай ей пригодится, и постарался не думать с тоской о тех днях, которые придётся провести с ней под одной крышей. Огонь под чайником горел синим и чуть потрескивал, я тянул время, не желая поворачиваться к ней, не желая ей помогать. Прошло несколько минут. Тихо было так, что слышалось посвистывание начинающей закипать воды и сопение Бублика, улегшегося спать пол столом. Я обернулся. Она сидела и пыталась непослушным пальцами расстегнуть молнию на сапоге. Пять минут. Одна молния. Я мысленно застонал. Придётся ей помогать. Придётся её трогать.

Сел перед ней на корточки, одним движением расстегнул мокрый сапог, снял и отбросил его в сторону.

— Не трогай меня, — вновь сказала она, так тихо, что я едва слышал её голос из-за клацанья зубов.

— Пожалуйста, заткнись, — вполне миролюбиво попросил я и стянул второй сапог. Бросил его в сторону, к товарищу.

С неё уже натекла порядочная лужица воды, и она сидела в самом её центре на своей табуретке. Я чиркнул молнией куртки, извлёк из неё неподатливое промерзшее тело и на секунду притормозил, задумался. Она сидела и смотрела в одну точку, не отводя взгляда и не пытаясь даже попытаться мне помочь. А мне-то раздевать её дальше. Ладно, что я в самом деле голых баб не видел? Решился, потянул наверх её свитер.

— Руки подними, — попросил помощи я.

Она перевела на меня ничего не выражающий взгляд, затем послушно подняла негнущиеся руки. И осталась в одном долбанном лифчике, от которого я целомудренно отвел взгляд, борясь с застежкой её джинс. Я никогда не раздевал маленького ребёнка, но сейчас мне казалось, что я это делаю. С одной лишь разницей — ребёнок весил пятьдесят килограмм и имел тело, на которое не стоило смотреть лишь потому, что взгляд наоборот норовил это сделать. Я ушёл за пледом, а когда вернулся, первое, что увидел, это её спина. Белая, перечеркнутая поперёк полоской лифчика. Сгорбленная, чуть выпирают позвонки. По ним захотелось провести пальцем, как тогда, когда хотелось это сделать с её идиотской фривольной татуировкой, от которой сейчас не было и следа. Опасное желание.

Плед лег на её плечи, отсекая её от меня, от моих мыслей. Чайник уже давно вскипел, на нем даже крышка уже подпрыгивала. Я выключил его и налил ей чай. Протянул.

— Пей.

Она приняла кружку так неловко, что мне показалось, будто она вот-вот выплеснет её на свои колени, выглядывающие из под пледа. Попыталась отхлебнуть, сморщилась, застучала зубами о край кружки. Я выругался. Вспомнил про свои сырые ноги, про своё больное колено, принёс сухие носки и себе, и ей. Она все также безуспешно боролась с чаем.

Присел перед ней на корточки, взял одну её стопу. Такую маленькую, такую белую в моей смуглой ладони. Кожа на пальчиках чуть сморщилась от воды. Проклятье. Она не должна выглядеть так беззащитной, особенно сейчас. Не имеет права. Я поднял голову и встретился с ней взглядом. Её глаза казались тёмными на бледном лице, хотя я-то знаю, что они прозрачны как апрельское хмурое небо. Мокрые волосы висели сосульками, она смотрела на меня исподлобья, настороженно, выжидая. Даже зубами стучать перестала. А я смотрел на неё в ответ, не в силах отвести взгляд, и держал в руках её маленькую белую ступню.

Я с усилием оторвал взгляд. Посмотрел на её ногу в своих руках. Красивая, изящная маленькая ступня. Тонкая лодыжка, округлое колено чуть согнуто. Бедро прячется в складках пледа, мне хочется скользить взглядом туда, дальше за эту преграду из ткани. Она мешает, ткань хочется откинуть в сторону. Ещё ловлю себя на нелепом желании — её хочется укусить. Не легонько, игриво, а не жалея сил, впиваясь зубами, отрывая куски белой плоти. Принося настоящую, не шуточную боль, вызывая крики… Я сглотнул. Направление моих мыслей мне очень не нравилось. Я знал, куда они приводят.

— Отпусти, — вдруг тихо попросила она.

Интересно, о чем она сейчас? О муже, оставшемся в другом городе с чужой женщиной? О машине, уплывшей вдаль? А быть может, о том, что моя рука может взять, и подняться вверх по её ноге? Бред, очнись, Руслан, она тебя ненавидит и имеет на это все права.

Отняла свою ногу, моей ладони стало холодно без неё. Я дал ей носки и тапочки, огромные, нелепые. Отошёл в сторонку, и смотрел, как неловко она надевает их, не поднимая голову, боясь встретиться со мной взглядом.

Я не пил принципиально. Я хорошо помнил, во что может вылиться краткое алкогольное забвение. Плюс, ещё свежи в памяти воспоминания о том, как я пытался залить стресс — ничего хорошего. Именно с этих дней, которые были полны отвращения к себе и беспробудного пьянства, в одном из шкафчиков старой кухни стояло полбутылки коньяка. Давно стояло, два года как. Я похлопал дверцами шкафчиков, нашёл искомое. Бутылка стояла так долго, что от неё на моих пальцах остались пыльные пятна. Вдруг остро, до боли захотелось выпить самому, но я пресек это желание. Не люблю возвращаться назад. Плеснул в кружку с четверть, повернулся к ней. Не знаю, почему, но я никогда не называл её по имени. Даже про себя. Ни разу.

Она уже была в носках, вязаные, ярко малинового цвета, разношенные, подаренные ещё бабушкой миллион лет назад. Они были ей широки, и из них смешно торчали тонкие лодыжки. Тапочки тоже были велики, размеров на пять-семь. Она укуталась в плед так, что только тапочки с носками из-под него и торчали, и тряслась мелкой дрожью.

— Выпей, — я протянул ей кружку с алкоголем.

— Нет, — неожиданно твёрдо сказала она, поднимаясь на ноги. — То, что ты вчера видел меня пьяной, не говорит о том, что я отношусь к породе людей, заливающих горе алкоголем.

Сучка. Раньше я называл её про себя коротко — она. А теперь буду называть сучкой. Я больше чем уверен, что она прямым текстом намекает про мой алкогольный раж, в который я впал, потеряв все. Карьеру, хотя о чем я? Спорт был для меня не работой. Я жил им. Потерял смысл жизни, средства к существованию, потерял даже Аньку.

— Очень мило, что ты следила за событиями моей личной жизни, — как можно более едко сказал я. — В то время как мне было до тебя похер.

— Ну конечно, когда тебе обо мне думать, ты же бухал. Неудачник.

— Тебе не понять, что я потерял. Ты плакала из-за утонувшей машины.

— Конечно, — вдруг крикнула она. — Как мне понять! Я же мышь! Тупая истеричка и малолетняя шлюха! Откуда мне знать, что такое потери?

Бублик выскочил из-под стола и испуганно взвизгнул. Он боялся ссор, как ребёнок, ещё с тех пор, когда я жил с Анькой. Анька заводилась с пол оборота, и утихомирить её можно было лишь звонкой пощечиной и диким сексом. Впрочем, неплохо работали и денежные подачки. Боюсь, сейчас он решил, что прежние времена вернулись. Я хотел сказать ему, что это невозможно, это глупость, эта девушка, что стоит передо мной, тяжело дыша — полна старых обид, но она ничего не значит для меня. Ничего. И нелепое желание мять и кусать её тело тоже ничего не значит. Оно прошло, испарилось, придавленное тяжёлым словом неудачник.

— Можешь не благодарить меня за спасение.

— И в мыслях не было, — она, чуть качнувшись, повернулась к дверям и остановилась вдруг. Длинный плед волочился за ней по полу, кончик его вымок в натекшей на пол луже. Подумала немного. Я смотрел на неё, и понимал, что сейчас старая ненависть, обида толкает её, как и меня когда то, заставляет выискивать слова, которые могут ранить ещё больнее. И сказала, кивнув на кружку с коньяком, которую я все ещё держал в руках: — Выпей. Ты же хочешь, я знаю.

И ушла. Оставив меня наедине с забористо пахнущим коньяком и мгновенно вспыхнувшей яростью. Вдруг захотелось последовать её совету, взять, и выпить залпом содержимое кружки. Я воочию представил, как коньяк обжигает моё горло и растекается теплом по венам, даря покой и ясность мыслей. Но все, что я сделал, это, широко размахнувшись, бросил кружкой о стену. Она упала, расколовшись и расплескав коньяк. Следующее желание — так же раздавить её голову. Сжать руками и надавить что есть сил, дробя на мелкие кусочки. Я шагнул вперёд, наступил на осколки, которые хрустнули под подошвами. Убить её. Её давно нужно было убить, ещё тогда, много лет назад. Еще тогда, когда она не вызывала у меня таких…мыслей. Я сам удивился ярости, которая вдруг меня охватила. Я шагал по темному коридору, такого короткому, и думал, неужели я и в самом деле возьму, и убью её? Коридор закончился до обидного быстро. Я нашёл её в гостиной. Она сидела на стуле, прислонив его к тёплому боку кирпичной печи, и спала, свесив голову. Я ухмыльнулся. И это её я собрался убивать? Жалкую, насквозь замерзшую, которую — сам не могу поверить — за что-то любит моя мама. А дальше я сделал то, за что потом корил себя до самого рассвета. Я поднял её на руки. Такую лёгкую, почти невесомую. Теперь, спящей, она не притворялась, не зажмуривала сердито глаза — она просто спала. И прижималась ко мне, приникала всем сладким сонным телом. Я выругался. Положил её на диван, на котором сам коротал прошлую ночь. Накрыл одеялом, подкинул в печь дров. Успокоившийся Бублик появился из ниоткуда, влез на диван и лег в её ногах.