5

Купаться в горячей воде он не любил, как и ждать, пока служанки натаскают воды для ванны. Потому каждый вечер, как только все расползались на ночлег, спускался во внутренний двор, где в глубине яблоневого сада располагался роскошный фонтан, сооруженный привезенным из Мирамисы мастером. В центре его помещалась фигура девушки, опрокидывающей через локоть кувшин. Вода в нем была всегда чистой, поскольку чистили его раз в несколько дней, меняя ее и избавляясь от сора. Это был тихий уголок, никто сюда, кроме кошек и ежей, так поздно не забирался, потому Мурена, вооружившись банкой розмаринового мыла, плескался тут долго, одни волосы занимали внушительную часть затраченного времени. Волосы у него были странные, будто живые, влагу отталкивали, как чешуя, потому мыть их было трудно, но ему это даже нравилось — методично, прядь за прядью, расчесывать их пальцами, а потом нырять с головой под темную толщу воды и смотреть, как они расправляются на поверхности нитяными змеями. В воде он чувствовал себя как дома — чудище внутри, его плоть и кровь — которая у него была такой темной, что почти синей — рвалось на свободу. Только дышать под водой он не умел, и в этот раз просидел тоже недолго, поднимаясь во весь рост и встречаясь с удивленным взглядом герцога. — Ах, прикрой свой срам! — воскликнула висящая на его руке Веста, оскорбленно отворачиваясь. — Немыслимо! Никаких правил для него нет! — Правила для того и придуманы, чтобы их нарушать, — произнес Мурена, усаживаясь на бортик и встряхивая мокрой гривой. То, что герцог смотрит на него с мучительным любопытством, как подглядывающий за девками в купальне юнец, он просек сразу. Расставил ноги, нагибаясь за гетрами, медленно натянул их под проклятья оскорбленной Весты, сунул ступни в домашние войлочные туфли. Герцог смотрел, и ноздри у него подрагивали. Мурену это поразило — запах похоти он чуял от Лойда и тогда, когда его пороли на конюшне. Чуял и забавлялся, хотя потом пришлось отдирать от кожи присохшие куски ткани, пропитавшиеся кровью. А тут было иное… Тоже тяжелое, зовущее, но совсем не представляющее опасности. — Он оделся? — снова запищала высоким голосом Веста, и Лойд ответил хрипловато: — Пока еще нет. — Я попрошу отца Брундо пристроить его в храм! Он же сумасшедший, этот шут! Моется каждый божий день, он так себя убьет! Смывает всю божью благодать и кожный жир! Мурена, не отрывая взгляда от Лойда, провел ногтями по бедру с внутренней стороны, затем вверх по животу, груди, шее, наклонил голову и, отжимая волосы, подмигнул. И герцог его вновь удивил — вместо того, чтобы нахмуриться, моргнул пару раз и отвернулся. — Тот блаженный знает Сказок целый ворох. И Лойду прочитает, Коль нахлынет морок. Медовы его речи, Малиновы уста. Коль жаждет герцог встречи Открыты ворота, — протянул он, завязывая шнурки на штанах и сгребая оставшуюся одежду — быстрее, чем хотел бы, потому что Веста уже голосила: — Не смей даже думать о моем муже! Иначе я прикажу тебя пытать на дыбе! Подпалить пятки огнем! Выжечь глаза прутьями! Лойд стоял, морщась, и Мурене почудилось, что Веста его раздражает. Но с чего бы? Одного поля ведь, как говорится. Мурена, поднимаясь к себе ощутил, что за день устал — к Весте заявились тетушки с многочисленным потомством, и ему пришлось развлекать их за обедом, а потом, когда все перебрались в большой зал и взялись за шитье, он еще и бренчал на арфе — потому что Веста считала, что только этот благородный инструмент должен услаждать тонкий девичий слух. Слава Нанайе, арфа была рычажная, а не педальная, обращаться с ней оказалось проще и звучала она мягче. Но дерганье струн Мурену вгоняло в тоску, поэтому помимо треньканья он мурлыкал под нос матерные четверостишья, которые могла разобрать только сидящая ближе всех к нему несовершеннолетняя кузина Весты. Он не был уверен точно, слышит ли, потому сочинил: — У девицы белокурой, Страсть как сиськи хороши. Коль не будет девка дурой, То натянем от души. Кузина преувеличенно внимательно смотрела в вышитые кляксы цветов, но кончики ее ушей заалели. На этом она Мурене наскучила, и он выдал еще про ее родительницу: — А у девки белокурой Мамка пышнозадая. Коли будет девка дурой — И грудей не надо нам. Провел по струнам, извлекая из них самую щемящую мелодию, и маменька девицы поинтересовалась у Весты: — Так это тот шут, любимец Его Величества? — Он, — хмуро отозвалась Веста. — Сейчас он смирный, но бывает крайне досаждающим. Ужасное создание! Мурена сделал свое самое воодушевленное лицо, вытягивая ногу в облегающих штанах — свои конечности он считал главным достоинством, потому демонстрировал их всем желающим. Маменька девицы ощупала его липким голодным взглядом и поджала пухлые губы. Он считал, что про него она забыла, — леди Роза, так ее звали, — но, ступая на площадку перед своей комнатой, осознал, что переборщил с сочинительством. Перед дверью, обмахиваясь веером, помещалась леди Роза, оседлав маленький стульчик. Благо, боком, потому у Мурены появилась возможность шагнуть назад, в тень, пока та его не заметила. Чтобы избежать более близкого знакомства с ней, он отправился спать на конюшню. Кори, скорее всего, сама бродила под крышей, распугивая мышей, а еда у нее имелась, ведь он утром оставлял ей нарубленные кухаркой овощи. В этом неизвестнокаком мире настоящей, темной темноты не было — две Луны, одна большая, размером с привычную, земную, и вторая, в несколько раз меньше, светили так ярко, что видно было все, как в полнолуние. Возможно, когда они обе шли на убыль, становилось темнее, но Леон в тот вечер, сидя на каменной скамье у фонтана, видел плохо приклеенную к щеке Весты мушку как в свете фонаря. И чувствовал исходящий от нее аромат духов вперемешку с запахом взопревшего тела. Служанки, встреченные им в доме, пахли не в пример ей — застиранным хлопком и чистотой, видимо, мылись вечером в лоханях, иначе было нельзя, поскольку выполняли они и самую черную работу. Леон им тоже повысил жалованье — ненамного, но чувствительно, и теперь в доме он находился на особом счету. У Леона, каждый месяц перечислявшего деньги в приют для животных, это получилось просто — немного простимулировать прислугу деньгами. И далось легко. А вот объяснить главнокомандующему армией, что военная обязанность сроком в тридцать лет — полная лажа, удалось с трудом. — Ну вот что они могут? — возмутился Леон, наблюдая за тем, как из сколоченных криво казарм выбираются солдаты — заросшие бородами, на ходу засовывающие ноги в грязных тряпках в сапоги — и выстраиваются в шеренги. — Это получается, что раз призывают всех в двадцать лет, то многим почти под пятьдесят? Это везде такое? — В Мирамисе призывают с семнадцати, — подал голос Вилли, поправляя берет. — И служат там десять лет. — Ну куда ни шло, — сказал Леон. — С этим надо что-то делать. Жду вас завтра до полудня у себя во… У себя, в общем. Главнокомандующий, шевельнув усами, щелкнул каблуками, зазвенев шпорами, и отдал честь. Вилли, который, судя по его поплывшему, как у похотливого кота, взгляду, тоже бы отдал честь самым молоденьким из солдат, наконец оторвался от рассматривания и записал в обшитый бархатом блокнотик самопишущей ручкой время встречи. С главнокомандующим, который явился на следующий день, решено было вводить реформы постепенно, в течение многих месяцев, а то и лет — сначала сократить срок службы вдвое, отправив на военную пенсию с выплатой компенсации «возрастных» солдат, а самым возрастным, как и было обещано, пожаловать земли на окраине. Леон, поднатаскавшийся в конторе брата, смог убедить собравшийся совет в том, что эти реформы необходимы. Новый казначей поддерживал все его начинания — Леон уже «выписал», как тут говорили, из столицы модисток для нового ателье, которое запрещал Вилли открывать отец, слишком несерьезным считая это занятие для титулованного отпрыска. И если с герцогом еще могли поспорить, то с Вилли, хоть и казался он легкомысленной курочкой, спорить было опасно. Кто их знает, этих господ… Потому члены совета покивали головами, побубнили и согласились. А Леон занялся собой и своими делами. Как-то брат ему сказал: — Ты всегда будешь жирдяем, Лео. Это твой образ жизни. Даже если тебя записать в программу, которая помогает таким неудачникам, как ты, и тебе с пуза срежут куски жира, ты все равно станешь жирдяем через полгода. Потому что так и будешь жрать пиццу на диване. Вот люди выигрывают в лотерею, да. И что они делают? Открывают свой бизнес? Покупают акции? Работают с активами? Нет, Лео. Они эти деньги проебывают. Потому что если нет экономического мышления, то оно и не появится. Кто-то сможет продать скрепку на аукционе, а кто-то… Как ты, короче. После этого Леон начал вникать не только в то, что делает брат, но и как он это делает. И кое-чему научился, только применить знания на практике не мог, до недавнего момента. И когда он оказался тут, то понял — его пересохранили, и в этот раз облажаться нельзя, или этот раз станет коротким и последним. Леон, поднимаясь с утра, теперь отжимался от пола, много ходил, изучая окрестности, старался есть нормированно, но потом на это плюнул, еда ведь была нормальной. Никаких бургеров, колы и пончиков тут не было, как и дрожжевого теста. Хотя бы за это можно было не переживать. Однако переживать стоило за другое — через три дня его должны были женить, и неотвратимость этого угнетала. Мало того, что Веста липла к нему, как муравей к сахарнице, — сахара, к слову, тут не имелось тоже — так еще и ее родственники заполонили весь дом. Грозил нагрянуть и Король, а Леон совсем не знал, как обращаются с Королями. — Помнишь, как мы с тобой любили друг друга тогда? — с томным придыханием сказала Веста, укладывая голову ему на плечо. — Ты был ненасытен, как бык… И переместила руку на его колено. Леон, зажмурившись, приказал себе терпеть, только вот с закрытыми глазами совершенно ясно представилась увиденная несколькими минутами ранее картина, в которой ноги Мурены играли не последнюю роль. Леон такие раньше только мечтал потрогать, и даже то, что все тело шута покрывали следы от ожогов и белесые, а кое-где и свежие, розоватые шрамы, его не оттолкнуло. Наоборот, вызвало желание изучить их на ощупь. Он уже привык к его странной, пугающей временами внешности, и не замечал отличий от других людей, только улыбка все еще вызывала тревогу. Когда Мурена медленно растягивал губы до самых почти ушей, глаза у него становились узкие, опасные, и сам оскал наводил первобытный ужас — Леон испытывал нечто подобное, рассматривая скелеты доисторических тварей в музее. Вроде той же Титанобоа. — Ты стал такой странный, — продолжала Веста. — Но, скажу не тая, таким ты мне даже больше нравишься. Раньше ты был как бревно, бесчувственный и неучтивый, а теперь я верю, что у нас все получится. Я рожу прекрасных деток и детский смех наполнит комнаты. Я хочу перекрасить твой кабинет под детскую, потому что окна выходят в сад, а на первом этаже… Леона, как закоренелого холостяка и гея, пугали подобные формулировки, потому он вынырнул из своих дум и произнес: — Как это… мило. Но давай потом об этом, хорошо? Ужасно болит голова. Веста, шагая к выходу, сказала, что ему нужно меньше переутомляться, и потрепала его за щеку, прощаясь. Леон, решив еще пройтись перед сном, обошел дом, пытаясь сбить разбежавшиеся, как овечья отара, мысли в кучу, но получалось это с трудом. Свадьба, реформы, земля, крестьяне, свадьба, реформы, чертовы бесконечные ноги… — Дай глянуть! — шаровой молнией треснул вдруг женский голос рядом, и он поднял голову. — Так, так, так. — Оборванка в выцветшем плаще и запыленных башмаках схватила его за руку, развернула ладонью вверх и ткнула длинным ногтем в середину, бормоча под нос: — Долгая дорога, казенный дом… — Кто вы? И как вы тут оказались? — спросил Леон, всматриваясь в лицо, занавешенное спутанными прядями. — Странница я, господин, — произнес голос скороговоркой. — А ты добрый человек в теле злого, ой, нелегка судьба твоя! Леон обмер. С десяток вопросов завертелся на его языке, но помешала их задать выскочившая во двор служанка с метлой: — Кто тебя пустил, нищенка? А ну пошла, гоните ее, Ваше Превосходительство! — Негоже прогонять обездоленных, Нанайя лишит благодати того, кто откажет путнику в куске хлеба, — произнесла незнакомка, скрываясь за спиной Леона, и он сказал: — Накормите и постелите ей… — На кухне постелю, — сказала служанка, явно недовольно. — Ушлая какая. Подмазалась уже… Незнакомка в плаще хмыкнула, и, прежде чем последовать за ней, ткнула ногтем в грудь Леона: — Смотри-ка! Тут что-то загорается. Недоуменно посмотрев ей вслед, он подумал, что нужно будет пробраться к ведьме, — он был уверен в этом — когда все уснут. Раз она увидела его суть, значит, может подсказать что-то дельное. Он собирался отправиться к себе, но услышал со стороны конюшни лошадиное довольное фырканье, видать, конюх чистил лошадей. Только вот у конюха не было такого чистого голоса и не пел он на незнакомом языке так тоскливо, что ныло сердце.