Глава 13

Село Бугры в досоветское время носило звучное название - Молодецкое. Много воды утекло с тех пор: сельские молодцы сгинули на войнах, стройках и лагерях, а их дети и внуки разъехались в поисках лучшей доли, закрепив тем самым победу города над деревней. Областным комитетом народного хозяйства решено было переименовать Молодецкое в Бугры, мотивировав это тем, что название Молодецкое идейно неправильное и пошло от расположенных с 18 века в этих местах казарм царской кавалерии, а Бугры - оправдано находящимися вокруг песчаными карьерами. В дни повсеместного голода и продразверстки люди апатично отнеслись к этому, решив, что как подыхающую скотину не переименовывай, а она все равно сдохнет.

Единственным человеком, выступившим против, был дед Митяй - местный долгожитель, вечно хмельной и задиристый старик. Не поленился, пешком дошел до райсовета и устроил бучу, костеря на чем свет стоит, советскую власть, поминая царя – батюшку и замахиваясь на руководство суковатой палкой. Выжившего из ума деда не забрали в милицию, но родню его прижали - будь здоров! Урезали делянку, коровенку определили в колхозное стадо, а младшую дочь Митяя перевели с фермы на более тяжелую работу в поле. Что уж там по семейному делу вышло не известно, но восьмидесятилетний гуляка вдруг сник, а к Пасхе помер. Бабы долго вздыхали, промокая глаза концами черных платков, поминая старого охальника и враля. Со смертью деда Митяя кончилось и Молодецкое, началось промозглое и страшное существование Бугров. Старый дом деда Митяя, в котором теперь жила Матрёна, до сих пор стоял на отшибе и бережно хранил свои тайны.

С самого утра моросил дождь. Дорога между покосившимися домами разбухла и почернела. Мокрые ветви кустов в палисадниках напоминали головы обреченных на казнь. Деревня нехотя, по привычке, просыпалась.

Нехотя проснулась и Матрёна. Заскрипев пружинами железной кровати, она села, опустив жилистые узловатые ноги в штопаных шерстяных носках на дощатый пол. Свернутые половики лежали у двери, глядя на хозяйку с немым укором. Матрёна почесала бок и, вздохнув, встала с постели. Быстро забрала седые волосы в пучок и закрепила гребнем.

Печь была еще теплой, и женщина ухватом вытащила из недр ее чугунный горшок с кашей. Из сеней тянуло сыростью. Матрёна накинула на ночную рубашку шерстяной платок, а поверх него засаленную дубленую безрукавку. Бурча и откашливаясь, она нашарила на печном лежаке пачку «Беломора», в большом количестве хранившегося у нее еще с незапамятных талонных времен, и коробок спичек. Негромко стучали ходики, в полумраке на бревенчатой стене желтели фотографии деда Митяя, его жены в цветастом сарафане, а также матери Матрёны с двумя детьми на руках. В уголок этой фотокарточки была пришпилена еще одна, поменьше – отца Матрёны, Лёни Пустовойтова, сделанная на фронте незадолго до гибели.

Матрёна вышла на крыльцо и, прислонившись к косяку, жадно затянулась. Стуча цепью, из конуры вылез большой кудлатый пес с рыжими боками и репейным хвостом. Учуяв хозяйку, псина хрипло гавкнула и, виляя хвостом, остервенело зачесалась.

- Ну, пень золотушный, и тебе доброе утро, - Матрёна, щурясь от дыма, оглядела свои владения.

Скрипнула калитка, раздались торопливые шаги. Матрёна нахмурилась, щелчком отправила папироску в ржавый бак с талой водой и неторопливо спустилась с крыльца. Навстречу ей семенила соседка: полная, румяная, не старая еще женщина в клетчатой юбке, из-под которой кокетливо выглядывали кружева сорочки.

Жила она в селе недавно, с полгода, поселившись в некогда председательской усадьбе. С конца лета и до поздней осени, привезенные из города работяги, восстанавливали избу, оставив наружные вековые бревна и доведя до ума ее внутренние помещения. Бывший загон для скота снесли, отстроив на его месте небольшой, но функционирующий свинарник. Раз в две недели Марию навещали гости, топилась баня, пахло шашлыками, и играла музыка. Накануне под вечер у ее дома опять раздались автомобильные гудки, и часов до трех окрестности оглашал нестройный хор подвыпившей молодежи.

- Здравствуй, Мотря! Утро-то какое свежее, дышится легко! - голос ее тёк словно патока. - Ты тоже, смотрю, рано встала, - глаза ее хитро глянули на мятый подол ночной рубашки Матрёны. - Я, Мотря, чего зашла, - продолжила Мария, - вчера-то: я уж почти спать ложилась, аккурат курей заперла и поросят накормила, пока опару ставила…

- Говори толком, Мария, не тяни! У меня нонче делов тоже не раскидаешь, слушать времени нет, - Матрёна в нетерпении почесала одной ногой другую.

- Так я говорю, Мотря! Племянник мой, Виталька, с друзьями приехал. Ну, погуляли, все честь по чести. Да решили еще денек погостевать. Ты в прошлый раз, когда Петру за забор самогонкой давала, помнишь? Так он и племяша моего угощал. Забористо, говорят! Пойди, спроси пол-литра.

Матрена усмехнулась и, коротко кивнув, зашла в дом, не приглашая Марию. Соседка осталась стоять во дворе, брезгливо поджав губы и оглядывая запущенный двор. Матрёна вытащила из подпола бутыль с замотанным горлышком и, все так же насмешливо щурясь, протянула Марии.

- Хватит ли? Придешь потом, так меня не будет. Только вечером объявлюсь.

- Да хватит! Это ж им как деликатес, - Мария двумя пальцами держала бутылку за горлышко, отставив от себя, чтобы не испачкаться подвальной пылью. - А ты далеко ли собралась? Не в Темешево? Так сегодня, вроде, не торговый день? Если хлеба, или чего другого надо, так у меня есть, я дам.

- Благодарствую, - Матрёна скривилась, словно от зубной боли. - У меня, слава богу, все есть. Пройдусь до полей, посмотрю - как земля. Раньше времени бы сеять не начали, а то все у них через одно место…

Мария вскинула брови и еле удержалась, чтобы не покрутить у виска. Попрощавшись, она выплыла наружу и скрылась за своими высокими оцинкованными воротами.

Матрёна Пустовойтова быстро поела, переоделась и, смешав в тазу остатки каши, хлебных корок и куриных потрохов, накормила пса, отцепив того с привязи. Выйдя со своего двора через заднюю калитку, она направилась в сторону леса. В руке Матрёна держала длинную палку, на которую опиралась в такт своим шагам. В лесу было свежо и влажно. Женщина, перекинув через плечо узелок из старого клетчатого платка, свернула с протоптанной тропинки вглубь чащи, привычно расчищая себе дорогу - сдвигая коричневые ветки сосен палкой. Над головой оглушительно застучал дятел, звук эхом разнесся вокруг. Под ногами Матрёны чавкала влажная, густо усыпанная прошлогодними листьями и иголками земля. Миновав часть пути, Матрёна оказалась на опушке, через которую рваным краем прошла дорожная колея с глубокими наполненными водой рытвинами и следами от тракторных рессор. Матрена сплюнула и, поискав глазами, заметила поваленную березу в нескольких метрах от себя. Вытащив из-за пояса суконные рукавицы, женщина натянула их на руки и, взявшись за верхушку дерева, подтащила его к канаве. Наладив переправу, она, продолжая опираться на палку, медленными шажками миновала ее.

Через полчаса Матрёна вышла из леса. За тянущимся параллельно кромке полем, стали видны башенки из красного кирпича. Раньше в том месте ютилась деревенька Сосневка. Народ здесь жил веселый, работящий: вместе сеяли, косили, собирали грибы и ягоды, разводили скотину, а по субботам выезжали в райцентр на рынок. С началом перестройки все захирело и окончательно пришло в упадок к середине девяностых. А места здесь знатные - лес, речка и близость к основным автомагистралям. Несколько лет назад в заросшую бурьяном Сосневку понаехали бульдозеры, снесли покосившиеся избенки и, разровняв площадку, крепко встали, ознаменовав новое строительство. Дорогу, ведущую к Сосневке, перегородили шлагбаумом, поставили утепленную будку для охраны и металлический указатель с надписью: «Сосневка. Въезд строго по пропускам».

Человек, к которому шла Матрёна, жил один в заброшенной избушке лесника недалеко от речки Летунь. Добравшись до места, Матрёна замедлила шаг. Отдышавшись, она подошла к бревенчатому крыльцу. Почувствовав за спиной прерывистое дыхание, женщина обернулась. Огромный черный пес пристально смотрел на нее, жадно и с подозрением втягивая ноздрями воздух. Матрёна взялась за ржавую скобу и с трудом открыла тяжелую дверь.

- Фёдор, ты здесь? - Матрёна обвела взглядом темное помещение с низким потолком и двумя узкими закоптелыми оконцами. Крепко пахло табаком, овчиной и прелым деревом. Женщина размотала платок на голове, поставила палку в угол и, подойдя к печке, прижала к ней ладони. Она знала, что теперь ей придется дожидаться хозяина, когда бы он не пришёл. Его чёрный сторож впускал в дом любого, но выйти было уже невозможно, не пристрелив его. Матрёна слышала его присутствие, но не боялась. Она развязала котомку, достала хлеб, соленые огурцы в полиэтиленовом пакете из-под молока, две банки балтийской кильки в томате, спички, папиросы и пол-литровую бутылку прозрачного, как слеза, самогона. Кое-как пристроившись на табурете, Матрёна прижалась спиной к остывающей печи и задремала. Сквозь полусон до нее доносились гудки пригородных электричек, скребущее шарканье толстых ветвей по крыше сторожки и мерный топоток серых мышей по углам.

Неторопливо прошло время, прежде чем Матрёна, вздрогнув всем телом, очнулась. Тяжелые шаги сотрясали крыльцо. Глухо скрипнув, дверь отворилась, и внутрь, ссутулившись, вошел хозяин в длинной брезентовой куртке и накинутом на голову капюшоне. Откинув его, мужчина ладонью огладил густую с сединой бороду и хмуро глянул на Матрёну. Та суетливо поднялась и расправила концы платка на груди.

- Здравствуй, Федя.

- Давно здесь?

Женщина вздохнула и отвела глаза:

- Извини, Федя, что беспокою тебя. Давно не виделись. Да и дело у меня к тебе. Ты, часом, не голодный? Далеко ходил?

Мужчина хмурился. Поставил на стол керосиновую лампу и зажег ее.

- Садись, Матрёна, - он указал на табурет и, приоткрыв дверь, свистнул собаке. Достав из кармана куртки банку тушенки, он лихо вскрыл ее охотничьим ножом, выложил половину содержимого в миску, а оставшееся - в ковшик с вареной картошкой. Размяв в миске жилистое мясо, он, подумав, кинул туда картофелину и размочил все это водой из чайника.

- Давай, я покормлю, - Матрёна протянула руку.

Усмехнувшись, Фёдор молча выставил посудину за дверь и, взяв бутыль с самогоном, отвинтил пробку. Поднеся горлышко к носу, он удовлетворенно крякнул и щедро разлил жидкость по кружкам. Выпив, вытер рот тыльной стороной ладони и захрустел огурцом.

- Выкладывай, что за дело у тебя, - васильковые глаза из-под кустистых бровей цепко впились в Матрёну.

- Да вот, Федя, - Матрёна поскребла ногтем изъеденную жучками столешницу, - соседка слева от меня полгода как померла, сродственники ее по городам разъехались, а единственный внук давеча приезжал и ко мне зашел по старой памяти. Дом она ему завещала. Ну вот, и говорит, чтоб я, значит, за домом-то этим присмотрела, али хозяина нашла. Денег не просит. Перестраивать у него ни охоты, ни финансов пока нет. А так, чтобы до поры до времени под присмотром хозяйство было. Я и подумала… Что тебе под конец жизни людей чураться, да сычом жить?

Мужик басовито хохотнул и налил себе еще.

- Что это ты меня хоронишь? Я еще пожить собираюсь, силенки имеются.

- Да не обижайся на старуху! - замахала Матрёна руками. - Я ведь к чему веду…

- Ты, Матрёна, меня послушай, - перебил ее Фёдор и встал, почти коснувшись низкого проконопаченного потолка. - Когда ты меня в лютый мороз нашла, а я подыхал от голода, помнишь?

- Разве ж такое забудешь, Федя…

- Знаю, что никому ты об этом не сказала. Сделала все, как я просил. Я благодарен тебе за это. А еще за то, что меня не трясешь, не расспрашиваешь.

- Так ведь вижу - не простой ты человек, Федя, не простой, - вздохнула, покачав головой, женщина. - Только что ж ты с жизнью своей делаешь, не пойму?

- Я живу так, как должен. Раз уж решил. Да и произошло многое, - Фёдор побарабанил пальцами по столу. - Не нужен мне никто, Матрёна Леонидовна. Ты уж прости…

Женщина опять коротко вздохнула и накинула на голову платок.

- Что ж, Федя, бог тебе и защитник, и судья. Все, что было у тебя в жизни – твое, и тебе с этим жить. Хороший ты, и рядом с тобой спокойно. Семью бы тебе. Кабы все мужики такими были, - она улыбнулась, и морщинистое лицо ее просветлело. - Ты жив и, как я вижу, вполне здоров. Ежели что, - она засобиралась, - голодным не останешься? - Матрёна взяла палку. - Счастливо тебе, не забывай, наведывайся…

- Эх, смелая ты, Матрёна! По лесам одна мотаешься. Пройдусь с тобой до Сосневки. Считай, уговорила, - погасив керосинку, Фёдор, пропустив Матрёну, двинулся вслед за ней.

Огромный черный пес трусил впереди, поминутно оглядываясь на Фёдора и чутко прислушиваясь к окружающим звукам. Дождь перестал, но воздух был так насыщен влагой, что оседал на одежде путников лёгкой паутиной.

Матрена не сразу за разговором сообразила, что идут они с Федором другой дорогой, через Сосневку. Этот путь был, конечно, ближе, но простому человеку ни за что было не миновать охрану на посту. Матрена заикнулась было об этом, но Федор лишь хитро улыбнулся в бороду и, поддерживая ее под локоть, шага не сбавил. Черный кобель, заметно оживившись, со всех четырех лап бросился к будке, но, не добежав каких-то десять метров, остановился и оглянулся на Федора, словно спрашивая разрешения. Тот махнул рукой, и пес, преодолев остатки расстояния, встал на задние лапы и заскребся в дверь.

Матрена была поражена. Дик, так звали кобеля, не признавал никого, кроме Федора, по его приказу мог наброситься на любого. Появился он у Федора год назад уже взрослой псиной. Федор подобрал израненное животное на железнодорожной насыпи. Это была даже не жалость, а скорее сострадание к некогда сильному и красивому самцу. По всей видимости, его, прежде чем сбросить с поезда, основательно порезали, но, судя по окровавленному оскалу, не смогли окончательно добить и просто вышвырнули с поезда. Если бы Федор прошел с километр дальше, то нашел бы и хозяина Дика, получившего такие же увечья, как и его пес. Федор, лишь взглянув в глаза животного, сразу понял, что зовут его именно Дик, и никак иначе. Назвав кличку вслух, он увидел, как дрогнули уши собаки и дернулось воспаленное веко. Федор был физически сильным мужчиной, но даже ему пришлось приложить порядочные усилия, чтобы перетащить пса в свою сторожку. Двум одиноким особям мужского пола хватило короткого промежутка времени, чтобы привязаться друг к другу и почувствовать себя нужными.

Из-за двери вышел охранник в камуфляже. Первое, что бросалось в глаза - это его лицо. Глубокий кривой шрам пробороздил его от подбородка до надбровной дуги. Лицевой нерв оказался задет, отчего весь вид его производил жутковатое впечатление.

- Ты мой пес! - мужчина присел на корточки и стал трепать пса за уши. - Дик, красавец! - с подошедшим Федором он крепко обнялся и, стараясь не смотреть прямо на Матрену, коротко кивнул. Переговорив вполголоса, мужчины попрощались. Федор, поманив Матрену, повел ее в Сосневку.

Дик остался у поста ожидать хозяина, но Федор знал, что скоро они расстанутся навсегда. Дику несказанно повезло - его первый хозяин остался жив и, подлатавшись в военном госпитале, по воле случая нашел работу именно в том районе, где чуть не расстался с жизнью. Пару месяцев назад Федор с Диком шли мимо, и пёс вдруг остановился, коротко гавкнув. Он почувствовал бывшего хозяина. Федор не сразу это понял, попытался отогнать Дика, но тот заскулил и, постоянно оглядываясь, словно извиняясь, побежал к охранной будке. Неожиданная, странная встреча.… Ни Фёдор, ни Олег Семенихин, ни Дик не могли представить такого развития событий. И каждый был по-своему рад произошедшему.

Федор привязался к собаке, но все чаще задумывался о его судьбе. Он еще не закончил того, что требовало у него сил, времени и свободы. Да, именно свободы, а пес, каким бы он ни был умным и преданным, отнимал ее у Фёдора. Фёдор не мог брать его с собой в город, не мог долго не появляться в сторожке, оставляя голодное животное в одиночестве. Он пробовал привязать его к Матрёне, когда пес был еще болен, но из этого ничего не вышло. Фёдор переживал и тяготился, он не мог сделать выбор, а время поджимало его как никогда. Да видно есть цыганское и собачье счастье, раз случилось именно так. Теперь Фёдор, не жалея времени, готовил себя и Дика к расставанию. Олег, бывший военный, брошенный женой уже после увольнения, готов был молиться на выжившего Дика и ждать сколько угодно, лишь бы вернуть единственного друга. После нападения в поезде и «пластики» лица, он уже не рассчитывал на возможность создания новой семьи и был рад тому, что смог найти работу. С таким лицом, горько смеялся он, ни шлагбаума, ни пистолета не надо. Соловей-разбойник!

Матрёна шла по асфальтированной дороге и не узнавала Сосневку. Молоденькой девчонкой она бегала в местный клуб на танцы, но теперь не могла припомнить даже место, где раньше, окруженная березками и липами, находилась площадка для молодежи. По обе стороны возвышались не дома, а поместья, окруженные высокими заборами. Кованые ворота в металлической резьбе напоминали ей петербургские дворцовые ансамбли, которые она видела сорок лет назад, посетив культурную столицу по путевке от райкома комсомола. Больше Матрёна нигде не была, но и этих впечатлений ей хватило на всю жизнь. Ей казалось, что такая красота может быть только в единичном экземпляре, в музеях люди не живут, в них ходят лишь любоваться. Раньше-то, конечно, жили: вот и в Темешево помещичий дом стоит. Реставрировать его денег нет и, похоже, не будет. Да и всей красоты в нем - разве что две колонны у входа. После войны склад был, потом продовольственный магазин, теперь стоит пустая коробка и потихоньку разваливается. Удивительно было видеть и аккуратные газоны с изумрудной травой в то время, когда российская природа, еще толком не проснувшаяся после зимней спячки, нехотя поддается теплому весеннему солнышку. Участки были просто огромными! Видимо под них был вырублен не один гектар леса. А ведь хозяев здесь не так уж и много - подумала Матрёна: столько времени они с Фёдором идут, а она насчитала домов меньше десятка. Вокруг стояла благодать: птицы радостно перепархивали с ветки на ветку, чирикая о чем-то своем, и где-то заливались звонким лаем собаки. Тянуло костром.

Фёдор проводил женщину до самого озера. Дальше она пошла вдоль воды и мимо леса до самых Бугров. На прощание Фёдор обнял старуху и, не говоря ни слова, зашагал обратно. Матрёна тяжело вздохнула и покачала головой. Уж лучше не привязываться ни к кому сердцем и душой, не думать и не переживать потом, сидя одиноко у окна. Да видать богу виднее, чем людей проверять. Не дал же он Фёдору околеть в её сараюшке, словно заставил её, Матрёну, неизвестно по какой надобности, на ночь глядя заглянуть туда. А богу всё равно - человек ли, собака.… Каждая тварь жить хочет.

Вечерело. Матрёна издалека услыхала громкую музыку в доме у соседей. Её это не раздражало, как других старух. Молодо – зелено. Когда ж еще веселиться? Она подумала, что стоит зайти к Лидуше, своей подруге, да рассказать ей про Сосневку. Лидуша, конечно, глуховата, но Матрёну с ее неуживчивым характером любит и терпит со школьных времён. В один год замуж вышли, вместе в армию провожали своих мальчиков, и цинковые гробы получили в одночасье. Ни детей, ни внуков, не нажили. Да, видно, судьба такая, что ж на нее пенять?

Матрёна свернула к дому Лидуши в радостном предвкушении новой темы для разговора. Настроение ее стало лучше. А Федя не забудет ее, это она знала. Надо только молиться за его здоровье! Вот и смысл в церковь пойти, а то Лидуша ругает, да атеисткой зовет…